Конечно, если иметь в виду, что именно в борьбе с цер­ковью как раз и созвал французский король Филипп IV в 1302 г. Генеральные Штаты, нестяжатели тут не были оригинальны (хотя, честно говоря, откуда им было это знать?). Но для России, которая и в 1302-м и полтора сто­летия после этого все еще была глухой провинцией Золо­той Орды, идея, согласитесь, потрясающая.

По всем этим причинам с чистой совестью можно ска­зать о первом роковом опоздании русской интеллиген­ции только одно: упущен был великолепный историчес­кий шанс. Упущен, как мы теперь знаем, надолго. Нет, я не о шансе прорубить «окно в Европу», как сделал пол­тора столетия спустя Петр, я о возможности стать Ев­ропой. О том, иначе говоря, чтоб полностью ликвидиро­вать наследие ига и, наверстав упущенные века, окон­чательно уравнять Россию с ее североевропейскими соседями.

Да, лишенные лидера нестяжатели были разбиты. На бе­ду страны и свою собственную, иосифляне потерпели со­крушительную победу. Но это ведь тривиально. Действи­тельный интерес, причем решающий для русского прошло­го—и для русского будущего, — представляет вопрос о том, была ли их победа неизбежна, фатальна. И никуда нам от него не уйти. Конечно, я не могу знать действитель­ных планов Ивана III. Но разве могут их знать мои оппонен­ты? На каком основании так категорически утверждал, на­пример, Плеханов, что «Иван III покинул мысль о секуляри­зации монастырских земель»?

Предлагаемая здесь гипотеза может казаться сколь угодно спорной. Но она, по крайней мере, оставляет от­крытым вопрос: почему Россия, пошедшая по пути церков­ной Реформации раньше всех в Европе, оказалась неспо­собна ее осуществить?

СТАГНАЦИЯ

Преемнику нашего героя, Василию, впору было родить­ся задолго до своего отца. Он был прилежным «собирате­лем», скучным и банальным Рюриковичем, покорным сы­ном церкви. Замыслы и свершения отца ничем не отлича­лись для него от свершений длинного и однообразного ряда его московских предков. Он был начисто лишен по­литического воображения. Самое большее, на что его хва­тало, это копировать отца в деталях. С Псковом, напри­мер, сделал он то же самое, что отец с Новгородом. Отсе­лив, однако, из Пскова семьи потенциальных смутьянов, он — в противоположность отцу — и пальцем не тронул монастырские села. Отняв в 1514-м у литовцев Смоленск, первым делом он обязался охранять неприкосновенность владений местной церкви.

Отец в качестве пугала держал при себе еретиков, Васи­лий некоторое время по инерции держал нестяжателей, приблизив к себе Вассиана и покровительствуя Максиму Греку. Но он не наступал на церковь, он защищался от нее. Каштанов пишет, что в 1511-м, когда митрополитом стал сочувствовавший нестяжателям Варлаам, «прави­тельству Василия удалось каким-то образом приостано­вить рост монастырского землевладения»⁴⁵. Оно произве­ло частичный пересмотр иммунитетных грамот и некото­рые из них отменило. Но все это было лишь бледным подобием стратегии отца.

А ситуация между тем стремительно менялась — и на европейской сцене, и в жизни страны.

То, что существовало прежде где-то на втором плане, вышло на авансцену. Могущественная Турция, чье наступ­ление на Европу временно застопорилось, обратила взо­ры на север. Направляемый ею Крым сумел посадить на казанский престол Саиб-Гирея, брата тогдашнего пере­копского царя. Москву это давно назревавшее объедине­ние двух ее заклятых врагов застало врасплох. Очнулась она, лишь когда оба брата явились вдруг в 1521 г. прямо под ее стены, заставив Василия искать спасения в бегстве. И хотя объединенное крымско-казанское воинство взять Москву не сумело, перепугались в ней страшно. Даже вы­дали татарам — словно и не было в помине Угры — уни­зительное обязательство платить им «выход», т. е. попро­сту дань. Да и пленных увели с собою татары, по тогдаш­ним слухам, сотни тысяч.

Становилось ясно, что за южными рубежами Москвы заклубились грозные силы и ее государственное сущест­вование опять поставлено на карту. Нельзя было больше жить капиталом, оставленным Иваном III. Он обеспечил русской земле покой от татар на много десятилетий. Но не навсегда же...

Подлежала его стратегия ревизии и по другой причине: расколоть Литву, опираясь на ее православно-католичес­кие антагонизмы, стало теперь немыслимо. Бушевавшая в Европе Реформация все изменила. Теперь православные магнаты Литвы думали не столько о союзе с Москвой, сколько с католическими панами для борьбы с общим врагом — протестантизмом, стремительно, как поветрие, охватывавшим городские круги и образованную моло­дежь в Литве и в Польше. Дело шло к унии между этими двумя странами. Уже не личной, как раньше, а государст­венной, к образованию Речи Посполитой.

Короче говоря, момент для возобновления штурма Лит­вы был так же безвозвратно упущен Василием, как и мо­мент для второго секуляризационного штурма внутри страны. Колоссальные усилия, употребленные Иваном III на разработку антилитовский стратегии, пошли прахом.

Сколько-нибудь дальновидному политику было ясно, что спустя поколение Москва может и впрямь оказаться зажатой в клещи между Речью Посполитой и объединен­ными татарскими ханствами, за спиной которых маячила Турция. Час выбора пробил. Немедленно надо было ре­шать: с кем и против кого Москва. Кто ее союзники и кто враги?

Европейские дипломаты настойчиво склоняли ее к ан­титурецкому альянсу. И теперь, когда недобитые татар­ские гнезда трансформировались в гигантский гангстер­ский союз, способный в одночасье посадить в седло сотни тысяч всадников, такой союз превращался из платоничес­кого пожелания в политический императив. В любом слу­чае, однако, острие московской стратегии следовало по­вернуть с Запада на Юг. Ситуация требовала повторения Угры.

Зародилась эта мысль, конечно же, в среде нестяжате­лей. Даже самый миролюбивый из них, Максим Грек, по­учавший царя: «почитай не того, который вопреки правды поощряет тебя к браням и войнам, а того, кто советует те­бе любить мир и тишину с соседними народами» — и тот советовал наступать. И именно на Юг. «Против обоих му­чителей [т. е. Крыма и Литвы-Польши] стоять неудобно, пагубно, чтоб не сказать невозможно, тем более что и тре­тий волк ополчается на нас. Это змея, гнездящаяся в Каза­ни». Москва, считал Максим Грек, должна немедленно

атаковать Казань и сразу же повернуть армию на Крым⁴⁶.

Для новой Угры, однако, требовался новый Иван III. А его на горизонте не было. Даже татарский штурм 1521 г. ничему Москву не научил. Ее внешняя политика остава­лась вялой и неповоротливой. Острие ее стратегии по- прежнему было повернуто на Запад.

Стагнация парализовала и внутреннюю политику. Цер­ковь продолжала расширять свои владения. О союзе госу­дарства с либеральной интеллигенцией, так счастливо складывавшемся в начале столетия, и речи уже не было. Предоставленные самим себе нестяжатели изнемогали в борьбе с иосифлянами, которые теперь нашли новую зо­лотую жилу и усердно ее разрабатывали. Псковский мо­нах Филофей первым заговорил о Москве как о Третьем Риме. Он объявил царя единственным в мире хранителем истинной веры, назначив ему мессианскую роль Защитни­ка христианства на земле до второго пришествия Христа: «Един ты во всей поднебесной христианам царь».

Иосиф, потерпевший поражение в открытой идейной схватке с нестяжателями, тоже совершил очередной по­литический маневр. Он больше не предавался медитациям о царях и тиранах. Напротив, подарил он государю еще более соблазнительную идею, объявив Василия «главою всего», наместником Бога на земле⁴⁷. А поскольку «цер­ковное стяжание суть Божье стяжание»⁴⁸, наместник Бога должен, естественно, столь благочестивому делу содейст­вовать (а не противиться, как некоторые).

Короче говоря, в обмен на мир с церковью иосифлянст- во обещало поднять русского царя на недосягаемую вы­соту, обожествить его власть, признать верховным вож­дем христианского человечества и, уж во всяком случае, самодержцем. Так создавалась теория самодержавия. За это Василий, разумеется, должен был заплатить не только новыми землями, но и головами нестяжателей. По­жертвовать то есть интеллигенцией и самим духом мос­ковских Афин — драгоценнейшей частью наследия, ос­тавленного России его отцом.