Зато их оппоненты, возглавленные настоятелем Волоц- кого монастыря Иосифом, политизированы были с самого начала и до мозга костей. Еще в 1889 г. М.А. Дьяконов об­ратил внимание на то, что именно Иосифу принадлежал «революционный тезис» о необходимости сопротивлять­ся воле государя, если он отступит от норм благочестия. В пылу борьбы против реформаторских планов Ивана ill иосифляне — впервые в русской литературе — выдвину­ли доктрину о правомерности восстания против государ­ственной власти. И аргументы их были вескими и изобре­тательными.

Печального факта церковного нестроения они не оспа­ривали, необходимости реформ не отрицали. Более того, претендовали на роль истинных реформаторов. Да, стя­жание пагубно для монахов, соглашался Иосиф. Но для монахов как индивидов, подверженных нравственной порче, а не для монастырей как институтов, обеспечиваю­щих функционирование православия. «Правда, что иноки грешат, но церкви Божии и монастыри ни в чем не согре­шают»¹⁸.

Обратите внимание на поразительное сходство этого аргумента с тем, что столько лет вдалбливали нам голову иосифляне XX века. Поистине этот шедевр диалектичес­кой мистики сумел пережить столетия. Отдельные партий­цы (сейчас чаще говорят «личности»), действующие от имени Партии, могут оказаться порочны и даже преступ­ны. Но сама Партия, существующая как бы помимо этих «личностей», ни в чем не согрешает, что бы ни творилось во имя ее. Партия непогрешима, ибо полна нечеловечес­кого мистического величия. Она стоит между человеком и небом, виноват, счастливым завтра, и на ней почиет бла­годать. За грехи ответственны личности, исключим их из рядов, вынесем из Мавзолея. Ибо Партии принадлежит лишь слава успехов и свершений.

Но именно в этом и состояла логика Иосифа. Монах уходит от мира и присутствует в нем уже не как индивид, но как частица Церкви, как орудие воли Всевышнего. От­сюда задача реформы, которую он предложил: возрож­дение истинных (так и хочется сказать ленинских) норм монастырской жизни. Растворение индивидуальности в Церкви и таким образом коренное оздоровление мона­стырской общественности. Легко заметить, что так же, как нестяжательство несомненно было православным прото- протестантизмом, иосифлянство предварило аргумент ев­ропейской католической Контрреформации.

Но кроме философских соображений, которыми трудно было тронуть сердце великого князя, у Иосифа были и вполне прагматические. Например, «если у монастырей не будет сел, то как постричься почетному и благородному человеку, а если не будет почетных и благородных старцев, то откуда взять людей в митрополиты, епископы и на другие церковные власти? И так... самая вера поколеблется»¹⁹.

Это был сильный аргумент. Откуда, в самом деле, возь­мутся грамотные и культурные кадры, необходимые для устроения церкви, если все станут по скитам добывать се­бе пропитание собственными руками, как учил Нил Сор- ский? Иосиф точно нащупал здесь социальную неконст­руктивность раннего нестяжательства. В России, в отли­чие от Запада, не было университетов и духовных акаде­мий. И поэтому простая замена монастырей скитами ниче­го хорошего и впрямь не обещала.

Другое дело, что принятие нестяжательской — рефор- мационной — альтернативы как раз и освободило бы цер­ковь для решения этой проблемы. Разгруженная от непо­сильного бремени дел, связанных с управлением огром­ным имуществом, она должна была бы раньше или позже переключиться на создание университетов и академий. Какой же еще могла она найти путь, если желала влиять на духовную жизнь нации? А предложение Иосифа пре­вратить в университеты сами монастыри со всеми их гро­мадными земельными владениями, требовавшими менед­жерской хватки, а вовсе не духовной высоты, вело на са­мом деле в тупик. Если и могли бы они превратиться в академии, то разве что в сельскохозяйственные.

Но Иосиф не только говорил и писал, он делал дело. Он был не только блестящим идеологом, но и талантливым менеджером, этот московский Лойола. Он действительно превратил свой монастырь в образцовую обитель, в запо­ведник церковной культуры, в тогдашнюю высшую пар­тийную школу, если хотите, откуда вышло несколько по­колений русских иереев. Кто же мог в ту пору знать, что так и останется монастырь этот недостижимым идеалом, обязанным исключительно харизматическому лидерству Иосифа? Можно предположить, что его честолюбивые планы шли значительно дальше его деклараций. Что гре­зилось ему в перспективе, как окружают царя выпускники его «партийной школы», оттесняя родовитых бояр и без­родных дьяков, как диктуют они монарху церковную волю и как высоко поднимается «святительский престол» над царским. Но и без всяких полетов фантазии за версту за­метен сильнейший теократический дух, пронизывающий его учение. Нестяжательские публицисты XVI века дух этот различали отчетливо. И уж тем более не мог не рас­познать его Иван III с его-то опытом и проницательностью.

Иосифлянство было серьезным и грозным противни­ком. И именно поэтому идеи нестяжателей становились в глазах великого князя уже не только и не просто оправ­данием секуляризации, но и политической идеологией.

ПУТАНИЦА

Я не смею скрыть от читателя, что со своим взглядом на конфликт нестяжателей и иосифлян и на основополагаю­щую роль этого конфликта в русской политической исто­рии я был и, похоже, остаюсь в полном одиночестве. С за­падными моими коллегами все понятно: какая, в самом деле, могла быть серьезная идейная борьба в «монголь­ском», или «тоталитарном», или «вотчинном» государст­ве? Сложнее обстояло дело с отечественными экспертами. Категорически претендуя на приоритет — «советские ис­следователи первыми поставили вопрос о социальной ро­ли Нила и его последователей», — они так отчаянно себе противоречили, что запутались сами и, боюсь, привели своих читателей в совершенное смятение.

Вот лишь один пример. «Стоит только слегка распах­нуть монашеское одеяние любого из нестяжателей, — пи­сал академик В.А. Рыбаков, — как мы увидим под ним парчу боярского кафтана. Пытаясь отдалить нависающий призрак опричнины, боярин указывал путь к вотчинам «непогребенных мертвецов»²⁰. Что было дурного в попыт­ках предотвратить «нависающий призрак опричнины», т. е. национального разорения и террора, Рыбаков, прав­да, не объяснил. Тем не менее вторили ему авторы практи­чески всех общих курсов русской литературы и истории. В академической «Истории русской литературы» читаем: «Идеями Нила Сорского прикрывалась реакционная борьба крупновотчинного боярства... против одержавшей победу сильной великокняжеской власти». То же самое читаем и в «Очерках по истории СССР»: «За религиозной оболочкой учения Нила Сорского скрывалась внутриклас­совая борьба, направленная, в частности, против усилив­шейся княжеской власти»²¹.

Допустим. Но как же, спрашивается, тогда совместить эту непримиримую борьбу нестяжательства против вели­кого князя с тем общеизвестным фактом, что нестяжа­тельство было делом рук самого великого князя? Об этом ведь с полной определенностью сказано не только у Клю­чевского («за Нилом и его нестяжателями стоит сам Иван III, которому нужны были монастырские земли»), но даже и у советского специалиста Я.С. Лурье: «Выступ­ление Нила Сорского было... инсценировано Иваном III; Нил выступил в качестве своеобразного теоретика вели­кокняжеской политики в этом вопросе»²³.

Значит, решительно никакой нужды не было нескромно «распахивать монашеские одеяния» на кротких старцах, чтоб узнать истинное политическое значение их доктри­ны. Да, связь между идеями православного протестантиз­ма и боярскими интересами несомненна. Но ведь и сам ве­ликий князь, как мы видели, стоял на точно тех же позици­ях, что и его бояре. Загадочным образом на протяжении десятилетий не давался этот простой силлогизм совет­ским экспертам.

Еще больше запутались они, однако, в трактовке тог­дашних московских еретиков. Тот же Лурье, например, признавая, что «во главе этого еретического кружка стоял Федор Курицын», утверждал тем не менее двумя страни­цами ниже, что «русские ереси конца XV века были, как и западные городские ереси, одной из форм революцион­ной оппозиции феодализму»²³. Получается, что главным революционером был великий дьяк, фактический министр иностранных дел Ивана III Курицын. А поскольку, как го­ворится о нем в летописном документе, «того бо держав­ный во вся послушася», выходит, что не только великий дьяк, но и сам государь «возглавлял революционную оп­позицию феодализму». Так отчего бы не возглавить ему заодно и нестяжательско-боярскую «реакционную оппо­зицию» самому себе?