ПОДГОТОВКА К ШТУРМУ

Иван бродил вокруг идеи секуляризации давно, готовил ее без спешки, как все, что он делал. Не забудем, он дей­ствительно был пионером европейской Реформации. В его распоряжении не было исторических прецедентов. И скан­динавский, и германский, и английский опыт принадлежа­ли следующему поколению²⁴. В его время идея лишь со­зревала в умах европейских монархов, а к умам этим Иван III по многим причинам доступа не имел. Он пришел к этой идее самостоятельно. Он сам ее изобрел и завещал потомкам как жемчужину своего политического опыта.

В 1476—1478 гг. в ходе больших новгородских конфис­каций Иван III отнял у местного духовенства часть его зе­мель, «зане те волости испокон великих князей, а захвати­ли их [монастыри] сами». Опять, как видим, излюбленная ссылка на «старину». Тем не менее акция могла быть — и была — истолкована как политическая репрессия. Но вот 20 лет спустя читаем вдруг в летописи, что снова «поймал князь великой в Новегороде вотчины церковные и роздал их детям боярским в поместье... по благослове­нию Симона митрополита».

На этот раз «старина» в ход пущена не была. И как ре­прессию этот акт интерпретировать нельзя было тоже. Скорее, перед нами попытка лобовой атаки — без всяко­го, так сказать, идеологического обеспечения. Таких по­пыток было несколько. Великий князь положил предел экспансии Кириллова монастыря на Белоозере. Пермско­му епископу предложил возвратить собственность «тем людям, у кого владыка земли и воды и угодья поимел». Всем 30 родам суздальских князей запретил завещать мо­настырям свои земли «по душам».

Но очень скоро стало очевидно, что так дело не пойдет. Иерархия взволновалась. Нападки на великого князя ста­ли открытыми. Дошло до того, что его начали проклинать с амвонов и писать против него памфлеты. Короче, лобо­вой атаке церковная твердыня не поддалась. И напролом, осознав неудачу, Иван III не пошел. Он, как всегда, отсту­пил — но лишь затем, чтобы, опять-таки как всегда, до­стичь цели окольным путем.

Обратив еще в 1480-е свой взор к нестяжателям, он по­пытался теперь внедрить своих людей в церковные верхи. Наставника Нила Сорского, смиренного белозерского пу­стынножителя Паисия Ярославова вдруг возносят на вер­шины православной иерархии, назначают на ключевой пост игумена Троицкого монастыря. Так суждено было кроткому старцу открыть политическую кампанию.

Одно за другим, в продолжение доопричного столетия, выходили затем на политическую арену четыре поколения нестяжателей, покуда не были они, подверстанные к ере­тикам, уничтожены — или бежали из страны — при Иване Грозном.

Паисий был представителем первого, самого еще роб­кого поколения этой славной когорты идейных борцов. Мы встретимся дальше с некоторыми из них. И увидим, как на наших глазах будут они расти и мужать, покуда то, что сделает с ними Иван Грозный, не станет начальным ак­том вековой драмы русской либеральной интеллигенции.

Но сейчас — о Паисии.

Пост троицкого игумена был, по замыслу Ивана III, лишь первым шагом в политической карьере белозерского от­шельника. Едва заболел митрополит Геронтий, Паисий тот­час был рекомендован великим князем на святительскую кафедру, то есть к самому рулю церковной политики.

Но тут Ивана III ожидало первое разочарование. Митро­полит выздоровел, а Паисий — и это было гораздо хуже — отказался. Как рассказывает С.М. Соловьев, старец «объ­явил также, что никогда не согласится стать митрополи­том: он по принуждению великого князя согласился быть и троицким игуменом и скоро потом оставил игуменство, потому что не мог превратить чернецов на Божий путь, на молитву, пост, воздержание. Они хотели даже убить его»²⁵. Иван III предназначал Паисия для борьбы с иерар­хией. Но смиренный старец не выдержал даже конфликта с развращенными монахами Троицы. Нестяжательское по­коление 1480-х было категорически не готово к борьбе.

Пришлось скрепя сердце искать другую опору.

Великий князь одобрил назначение на святительскую кафедру архимандрита Зосимы, подозреваемого — и, по- видимому, не без оснований — в симпатиях к еретикам. Еще в 1480-м, будучи в Новгороде, он получил доносы на двух священников-еретиков Дионисия и Алексея. И вмес­то того, чтоб наказать крамольников, увез их с собою в Москву. Оба вдруг сделали головокружительную карье­ру: один стал протопопом Успенского, а другой — Архан­гельского собора. И вот теперь человек, сочувствовавший еретикам, возглавил церковную иерархию.

Удивительно ли, что соратник Иосифа, неистовый Ген­надий, архиепископ Новгородский, буквально каждый ме­сяц открывавший в своей епархии все новые и новые ере­тические гнезда и беспрестанно требовавший всероссий­ской антиеретической кампании, натыкался на глухую стену? Дошло до того, что великий князь запретил ему приехать в Москву на церемонию поставления нового ми­трополита, который и сам — Геннадий ни минуты в этом не сомневался — был еретиком. Это был открытый скан­дал. Могли молчать Геннадий, который в своем послании к Собору 1490 года писал, что преступно даже спорить с еретиками о вере, «токмо для того учинити собор, чтоб их казнити — жечи и вешати»?²⁶ Архиепископ призывал православных брать пример со «шпанских» (испанских) латинов, с того, как они «свою очистили землю»²⁷.

И мог ли молчать сам Иосиф, писавший епископу Суз­дальскому: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все — иноки и миря­не — с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся от них жидовству. А от митрополита еретики не вы­ходят из дому, даже спят у него»?²⁶

Это документальные свидетельства. Это живой голос участников событий. Я не зову читателей определить свое отношение к тому, что бесило Иосифа и Геннадия и что они считали «пиром жидовства» на православной земле, хотя аналогия и напрашивается. Я просто хочу, чтоб они оцени­ли, как оживлена была идейная жизнь в Москве в конце XV века, как горячи, как массовы споры — «в домах, на дорогах, на рынке». И ведь ни одна из конкурирующих доктрин не была канонизирована государством. Москве того времени, как ни странно, не был чужд идеологический плюрализм. И это, надо полагать, было как-то связано с другими обнадеживающими феноменами — с принципи­альным признанием свободы эмиграции, например, или со стремительным развитием предбуржуазии.

Скептики спросят, пожалуй: а не потому ли правитель­ство не преследовало еретиков, что ересь была ему вы­годна? Но ведь не преследовало оно и собственных оппо­нентов, хоть уж тут заподозрить его выгоду было непро­сто. Тотчас после первых конфискаций в Новгороде Геннадий своей волей включил в церковную службу спе­циальное проклятие, анафему на «обидящих святые церк­ви»²⁹. Все отлично понимали, кого именно клянут с новго­родских амвонов священники. И ничего, не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили. В те же годы его единомышленники опубликовали трактат с длинней­шим — на шесть строк — названием, известный почему-то в литературе как «Слово кратко в защиту монастырских имуществ». Авторы «Слова» отнюдь не кратко и вполне открыто поносят царей, которые «закон порушити возмо- жеть»³⁰. И не был трактат запрещен к распространению, и ни один волос не упал с головы его авторов.

Иосиф, между прочим, тоже бесстрашно предавал ве­ликого князя проклятию в многочисленных письмах и пам­флетах: «Аще и самии венец носящие тоя же вины после­довать начнут... да будут прокляты в сие век и в буду­щий»³¹. И что же? Да ничего. По-прежнему высоко стоял авторитет оппозиционного громовержца. И очень скоро не беспощадный Иосиф, а Иван III, как всегда, станет ис­кать примирения...

Похоже все это на безгласную пустыню «вотчинного го­сударства»? Так как же тогда объяснить, что, рассуждая о врожденном деспотизме России, коллеги мои даже вскользь не упоминают этот пир противоборствующих идей, эти неожиданные московские Афины?