И тем не менее едва встали на кон частнохозяйственные интересы церкви, едва оказалась она перед выбором между материальным богатством (или, если хотите, «че­ловеческой гордыней») и «полной Истиной», говоря язы­ком Савицкого, без колебаний выбрала она именно «гор­дыню». Более того, как мы сейчас увидим, дралась она за свое богатство до последнего, с ничуть не меньшей ярос­тью, чем «латинские» контрреформаторские силы во всей Европе.

Но представление об этой неожиданной католической ярости православной церкви лишь один из еретических выводов, которые принес нам анализ Реформации. На примере тех же протестантских Дании и Швеции ви­дим мы, что именно благодаря секуляризации церков­ных земель найден был в них тот компромисс между раз­ными элитами и институтами общества, который позво­лил им предотвратить воцарение самодержавного произвола.

И последнее наконец — по счету, не по значению. Секу­ляризация навсегда оторвала церковь от защиты частно­хозяйственных интересов и тем самым развязала ее куль­турную независимость и творческую силу. Лишившись ма­териальных богатств, церковь могла сосредоточиться на сохранении того единственного богатства, которое у нее оставалось, — духовного.

Суммируя, скажем, что не предотвратила Реформация в Европе ни контрнаступления средневековья, ни тирании монархов. Но она создала условия, при которых закрепо­щение крестьян не стало тотальным и тирания одного па­раноика не превратилась в вековое самодержавие. Какие угодно люди могли появляться на престоле, но учинить что-либо подобное опричнине, вырвав страну из европей­ской орбиты, оказалось им не по зубам.

НАСЛЕДИЕ ИГА

Совсем иначе, стало быть, могла сложиться наша исто­рия, последуй Россия антикатолическому примеру своих северных соседей. Тому самому, на который еще задолго до этих соседей ориентировал ее Иван III. Ведь государст­венный строй, установленный им в стране при самом ее рождении, был куда ближе к шведскому, нежели к поль­скому. То была на самом деле обычная для тогдашней Ев­ропы «абсолютная монархия с аристократическим персо­налом», как определит ее впоследствии В.О. Ключевский. Монархия то есть, вполне совместимая с привилегиями боярства и очень даже, как мы видели, благоприятная для формирования сильной крестьянской предбуржуазии. Все, казалось, предвидел первостроитель, создавая свою страну. Все, кроме двух вещей.

Во-первых, не было в его распоряжении самого мощно­го из политических инструментов, которыми располагали его северные коллеги. Ибо во всех без исключения стра­нах, восставших в первой половине XVI века против все­ленской иерархии, опиралась монархия на национальные движения, видевшие во власти Папы ненавистное им ино­странное господство, своего рода иго, если угодно. Все эти дерзкие короли, будь то Густав Ваза в Швеции или Генрих VIII в Англии, пусть даже не шли их намерения дальше тривиальной конфискации монастырских земель, неизменно облекались в мантии освободителей нацио­нальной церкви от вселенской иерархии.

Второе обстоятельство, которого не мог предвидеть первостроитель, заключалось в том, что, сокрушив наслед­ников Орды, малые татарские ханства, Россия неизбежно должна была оказаться в немыслимой для ее северных со­седей ситуации — перед гигантскими малонаселенными просторами Сибири, где в отличие от скученной Европы не было защищенных границ. И потому искушение военно- имперской экспансии станет для нее непреодолимым. Но об этом, втором отличии от Европы, об имперском со­блазне, говорили мы подробно в «России против Рос­сии»¹³. Здесь остановимся на первом. Оно состояло в том, что не мог великий князь облечься в обычную для европей­ских монархов мантию освободителя национальной церк­ви от вселенской иерархии. Ибо никакой вселенской ие­рархии русская церковь не противостояла.

Более того, после Флорентинской унии 1439 года, ког­да Константинопольская патриархия в поисках спасения от турецкого нашествия согласилась в отчаянии на пап­ский сюзеренитет, — даже греческое православие стало в глазах москвичей сомнительным и чуть ли не крамоль­ным. Короче говоря, уже в середине XV века стояли госу­дарство и церковь в Москве друг против друга на одной национальной почве.

Конечно, с точки зрения мифа это не имело ровно ника­кого значения. Ибо в любом случае следовало церкви быть беззащитной пред азиатским всемогуществом госу­дарства. А собственности ей вообще по чину не полага­лось, тем более на землю. Ибо никто, кроме князя-вотчин­ника, собственности при азиатском деспотизме иметь не может. Ибо по определению вся собственность принадле­жит в нем одному суверену.

И чтоб, чего доброго, не подумал читатель, что спор наш о временах давно прошедших, вот вам самый недав­ний, самый свежий пример живучести — и могущества — этого мифа. В начале мая 2000 года такая солидная орга­низация, как Совет Взаимодействия (Interaction Council), состоящая из бывших глав правительств, созвала в Сток­гольме представительную конференцию, посвященную будущему России. Пригласили виднейших экспертов, в том числе и из Москвы. И что вы думаете? Одним из глав­ных препятствий свободному рынку объявлено было то, что «сама идея частной собственности — в основном на землю — появилась в России лишь в 1785 году. До этого все принадлежало царю»¹⁴. И никто, включая московских экспертов, не протестовал, не напомнил конференции, что еще за три столетия до 1785 года Ивану III, которому, ес­ли верить мифу, должна была безраздельно принадле­жать вся собственность в стране, приходилось отчаянно бороться за землю с церковью, крупнейшим собственни­ком в стране. Что, более того, богатство и авторитет этого несуществовавшего, согласно мифу, собственника вовсе не равнялись силе и авторитету государя. Церковь была намного сильнее.

Когда Москва еще только грезила о единстве Руси и верховенстве над нею, когда покой, наступивший при Иване III, ей еще только снился, была уже русская церковь едина и жестко централизована. Таких мощных привиле­гий и иммунитетов, каких она добилась, не знала, возмож­но, ни одна другая церковь в Европе. И всем этим обязана она была не Константинополю и не Москве, а завоевате­лям. Именно они принесли ей богатство и могущество. И если уж искать корни монгольского влияния на Москву, то, как ни парадоксально это звучит, искать их следовало бы прежде всего в церкви времен ига. Недаром уже в XVI веке, много лет спустя после освобождения, именно на татарские «ярлыки», не стесняясь, ссылались москов­ские иереи, защищая свои феодальные гнезда.

А ярлыки эти были неслыханно щедры. От церкви — гласит один ханский указ, имевший силу закона, — «не надобе им дань, и тамга, и поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм, во всех пошлинах не надобе им ни ко­торая царева пошлина». И не только от церкви, но и от всех, кому она покровительствовала: «а что церковные люди, мастера, сокольницы или которые слуги и работни­цы и кто ни будет из людей тех да замают ни на что, ни на работу, ни на сторожу». Помимо гарантии церковных иму- ществ, освобождения от всех пошлин и налогов, повинно­стей и постоев, и вообще от всех тягот ига, вручалось еще церкви верховное право суда и управления своими под­данными: «а знает митрополит в правду, и право судит и управляет люди своя в чем ни буди: и в разбое, и в полич­ном, и в татьбе, и во всяких делех ведает сам митрополит один или кому прикажет»¹⁵.

Поистине посреди повергнутой, разграбленной и уни­женной страны стояла та церковь, как заповедный нетро­нутый остров, как твердыня благополучия.

Но завоеватели вовсе не были филантропами. Они пла­тили церкви — за коллаборационизм, за то, что она поло­жила к их ногам духовный свой меч. У нас нет сейчас нуж­ды отслеживать, как складывались на протяжении столе­тий ее отношения с монгольским сюзереном и как, когда пришло время, она ему изменила. Но долго не имел он ос­нований жалеть о своей щедрости. В XIV веке, например, церковь помогла Орде разгромить антимонгольское вос­стание, возглавленное Тверью. Во всяком случае, не цер­ковь была обязана Москве своим возвышением и могуще­ством, а Москва — церкви.