Роль церкви в назревающей схватке была, как мы уже говорили, яснее всего. У нее не было врага страшнее Ре­формации. Просто немыслимо было разрушить полити­ческое наследство Ивана III без власти самодержавной, неограниченной. Только при этом условии могли надеять­ся церковники натравить помещиков на крестьянские и боярские земли вместо собственных.

Наконец, идеологическую грань этого второго тре­угольника составило иосифлянство, сильное церковное течение, посвятившее себя защите монастырских земель. Эта коалиция контрреформы, заинтересованная в неогра­ниченной царской власти и, следовательно, в самодер­жавной революции, сложилась задолго до рождения Ива­на Грозного. На самом деле добилась она серьезных успе­хов еще при его отце, великом князе Василии. Просто Василий был личностью слишком незначительной. Он оказался неспособен ни на продолжение реформатор­ских планов Ивана III, ни на их разрушение. В результате проевропейская коалиция, пришедшая к власти на волне народного возмущения в годы отрочества Ивана IV, снова поставила под сомнение все успехи церковников в пред­шествующее царствование. Естественно, они должны бы­ли удвоить свои усилия.

Для меня решающая связь горестной судьбы русского крестьянства с успехом иосифлян, предотвратившим се­куляризацию церковных земель, несомненна. Но чтобы убедить читателя, остановлюсь на этой теме, которую по­чему-то оставили в последние годы без внимания отечест­венные историки, подробнее⁹.

ОШИБКА ВАЛЛЕРСТАЙНА

История в отличие от бокса редко решает спор проти­воборствующих тенденций чистой победой, нокаутом. Она склонна к компромиссам. Обычно присуждает она победу по очкам — и то после долгого кружного пути, ког­да зачинатели борьбы давно уже покинули историческую сцену.

После блестящей эпохи европейского Возрождения, когда казалось, что вся ткань общественной жизни стре­мительно рационализируется и дело идет к отделению церкви от государства, пришло время в высшей степени иррациональных религиозных войн эпохи Контрреформа­ции. И все лишь затем, чтоб много поколений спустя цер­ковь действительно была отделена от государства.

Аналогия подходит и к той вековой борьбе между бар­щиной и денежной рентой, о которой у нас речь. В первой половине XVI века могло казаться, что рента побеждает и Европа на пороге эпохальных буржуазных реформ (именно это и имели в виду, как мы помним, в случае Рос­сии шестидесятники Маковский и Носов). Потом, однако, прокатилась по континенту мощная волна реакции, и во­преки всем ожиданиям победительницей оказалась бар­щина (во всяком случае, на востоке Европы). И все лишь затем, чтоб столетия спустя история присудила-таки окон­чательную победу денежной ренте.

Есть масса объяснений, почему в результате этих капри­зов истории Восточная Европа оказалась в XVII веке в тис­ках «второго издания крепостного права». Самое популяр­ное из них предложил крупнейший современный историк Иммануил Валлерстайн в книге «The Modern World System». Согласно ему, рождение капитализма в Запад­ной Европе оказалось фатальным для Восточной. За пре­вращение Запада во «всемирную фабрику» Восток запла­тил превращением в «европейскую кладовую». Это «все­мирное разделение труда» и привело повсюду в Восточной Европе, включая Россию, к закрепощению крестьянства¹⁰.

Универсальность этого объяснения поначалу покоряет. Но лишь до тех пор, покуда не присмотримся мы к деталям колоссальной картины, нарисованной Валлерстайном. А присмотревшись, обнаруживаем, что на самом деле бы­ла она намного более сложной. Оказывается, в частности, что в странах, сумевших в XVI веке провести церковную Ре­формацию, т. е. утолить земельный голод своих помещи­ков за счет монастырских земель, крепостничество так и осталось явлением периферийным, т. е. не вышло за пре­делы бывших церковных имений, конфискованных госу­дарством. На черных землях, как и на тех, что принадле­жали вотчинной аристократии, процесс дефеодализации, начавшийся в XV веке, продолжался в этих странах как ни в чем не бывало. Естественно поэтому, что в свободных от крепостного права секторах народного хозяйства кокон предбуржуазии смог уже в XVIII веке превратиться в ба­бочку, расправить крылья и полететь. Короче говоря, то­тальным крепостничество стало лишь там, где Реформа­ция потерпела поражение, т. е. в странах католических. И в России.

Ошибка Валлерстайна, таким образом, в том, что он смешал в одну кучу две совершенно разные модели (назо­вем их условно польской и шведской) того, как отозва­лось на Востоке Европы рождение капитализма на Запа­де. Выходит, что не одни лишь анонимные экономические силы, которыми оперирует Валлерстайн, но и вполне кон­кретные национальные элиты несли ответственность за распространение в своих странах крепостного рабства.

Ведь разница между этими моделями поведения нацио­нальных элит бросается в глаза. Достаточно одного взгля­да на историю, допустим, Дании или Швеции, тоже север­ных и тоже культурно отсталых стран, судьба которых, как и судьба России, решалась в историческом споре между барщиной и денежной рентой. Обеим, как и России, при­шлось отведать и вкус феодальной реакции, и произвол тиранов а 1а Грозный (иные из их королей, во всяком слу­чае, были несомненными параноиками). С большой степе­нью вероятности можно сказать, что и Дания, и Швеция по­бывали на самом краю той самодержавной пропасти, в ко­торую провалилась Россия. Но не упали. Почему?

В СТРАННОЙ КОМПАНИИ

Причин, наверное, немало. Но решающей выглядит все- таки секуляризация церковных земель, благодаря кото­рой сохранили эти страны и мощь своей аристократии, и будущее крестьянской предбуржуазии.

Когда в 1536 г. король датский Христиан III арестовал епископов и отнял у монастырей их земли, утроив тем са­мым королевский домен, для помещиков, которым эти земли большей частью и достались, наступил золотой век. Но затронула барщина в Дании лишь один этот сектор на­циональной экономики. Крепостное право не распростра­нилось, как поветрие, по всей стране и никогда не стало государственной политикой. Даже во второй половине XVII века, когда русское — и польское — крестьянство было уже безнадежно закрепощено, барщину в Дании несло лишь 20% крестьян, а продажа их без земли вооб­ще не получила распространения.

Шведский пример еще нагляднее. После секуляриза­ции церковных земель в руках помещиков сосредоточи­лась половина всех пахотных площадей страны. Возник даже страх «лифляндского рабства», т. е. тотального за­крепощения крестьян. Но страхом он и остался.

Сравним это с опытом католической Польши, где то же самое «лифляндское рабство» как раз и стало тоталь­ным, — и разница станет очевидной. Католическая мо­дель реакции Восточной Европы на рождение капитализ­ма резко, можно сказать судьбоносно, отличалась от про­тестантской.

Выходит, русское крестьянство вовсе не было, вопреки Валлерстайну, обречено на тотальное закрепощение. И не была русская аристократия обречена на опричный раз­гром и вековое унижение. И не было самодержавие судь­бою России. Оно стало ею. Стало потому, что самые ее могущественные политические элиты, и в первую очередь церковь, предпочли католическую модель реакции на рождение капитализма. Как, однако, оказалась право­славная Россия в одной компании с католиками?

В конце концов, не было у русской церкви более закля­того врага, нежели католичество, «латинство», как презри­тельно именует она его и по сию пору. Даже в XX веке про­должали эту традицию ненависти современные иосифля­не-евразийцы. Вот что писал уже в 1922 году их главный идеолог Петр Савицкий: «Обращающиеся в латинство... подвержены гибели духовной; идут от Истины полной к извращению Истины, от Церкви Христовой к сообщест­ву, предавшему начала церковные в жертву человеческой гордыне»¹¹. Дабы подчеркнуть свое отвращение, обруши­вает он на католичество самое страшное в его устах про­клятие: «Следует понимать, что в некотором смысле боль­шевизм и латинство... суть соратники и союзники»¹². Чита­тель легко может представить себе, что говорили о латин­стве его евразийские предшественники в XVI веке. Для них оно было в буквальном смысле «соратником и со­юзником» самого Сатаны. Анафема, ересь, исчадие врага рода человеческого. И тем не менее...