Казалось бы, из всего этого следует неопровержимо, что именно в 1565-м произошел какой-то эпохальный раз­рыв московской истории. Причем несопоставимо более значительный, нежели тот, что повторился в 1917-м. Меж­ду тем тысячи томов написаны о большевистской револю­ции и о том, как именно отличалась дореволюционная Россия от постреволюционной. Никому и в голову не при­ходит в этом усомниться. И в то же время за одну уже мысль о совершенно аналогичном цивилизационном раз­рыве между Россией досамодержавной и постопричной многие мои коллеги на Западе готовы были меня с пугови­цами съесть.

Но почему, собственно? Ведь даже из фактов, которые уже приведены, очевидно, что после 1565 года перед на­ми просто другая страна. И не в том лишь дело, что пост­опричная самодержавная Россия так же не похожа на до- опричную, как советская империя после 1917-го не похо­жа на царскую. Тот, старый разрыв куда глубже. Ведь Россия Ивана III была не только досамодержавной. Она была еще и доимперской. И докрепостнической. Она про­сто принадлежала к другому, если хотите, политическому классу. И уж такой-то глубины разрыв заслуживает, каза­лось бы, объяснения, по меньшей мере, столь же серьез­ного, как и его повторение в 1917-м.

Я понимаю, что моим оппонентам может не нравиться мое объяснение. Но ведь никакого другого они не предла­гают. И потому, пусть уж не посетует читатель, нет у нас с ним иного выхода, кроме как сокрушать один за другим бастионы мифа, по мере того как будем мы о них споты­каться. С тем и обращаемся мы сейчас к очередной его версии, согласно которой с IX по XVII век русское кресть­янство прошло непрерывный — а как же иначе? — путь от свободного (в средневековом смысле) статуса к закрепо­щению и рабству.

ЗАГАДКА ЮРЬЕВА ДНЯ

В общем картина рисуется такая. Крестьянское само­управление постепенно разрушалось по мере того, как помещики захватывали черные, т. е. формально государ­ственные, а фактически крестьянские земли. И так же по­степенно начиная с середины XV века ограничивалась свобода передвижения крестьян. И роковой рубеж перей­ден был как раз в царствование Ивана III (потому, собст­венно, и называет его Борисов «царем-поработителем»).

По традиции в Юрьев день крестьяне имели право поки­дать лендлорда. Судебник 1497 г. придал этому обычаю силу государственного закона. Толкуется это так, что именно Иван III, сведя свободу крестьянского передвиже­ния к двум неделям, заложил основу крепостного права. Отсюда оставался лишь один шаг к полному «закрепле­нию» крестьян — к введению Грозным «заповедных лет», запрещавших какое бы то ни было их передвижение. Так и превратилось крестьянство в безгласную, беспощадно эксплуатируемую массу, мертвую в законе. Улавливаете мифическую «непрерывность»?

А теперь посмотрим, как обстояло дело в действительно­сти, отталкиваясь от одной из классических, по установив­шемуся мнению, работ — «Лорд и крестьянин в России» Джерома Блэма. «Уже в конце XV века, — категорически утверждает автор, — право крестьянского передвижения было урезано. Судебник 1497-го зафиксировал две недели на Юрьев день осенью (25 ноября) как единственное закон­ное время, когда крестьянин мог покинуть лендлорда, а также тяжелый штраф, который он должен был уплатить, прежде чем уйти»²⁷.

Для Блэма, конечно, не секрет, что Юрьев день приду­ман не Иваном III. Он был лишь «официальным признани­ем древнего права крестьянина на уход, защищавшим его против попыток сеньора отнять у него эту привилегию. Ес­ли лендлорд пытался удержать его против воли, крестья­нин мог обратиться к властям и вынудить сеньора при­знать его свободу уйти»²⁸. «В свете этих гарантий, — про­должает Блэм, — выглядит вполне правдоподобно, что крестьянин располагал полной свободой передвижения, если он исполнял резонные условия, установленные зако­ном». Он даже соглашается с Б.Н. Чичериным, одним из первых историков русского крестьянства, писавшим в 1858 г., что «свобода передвижения была универсаль­ным феноменом в старой России до конца XVI века»²⁹.

Въедливый читатель заметит, наверное, что в одной и той же фразе Блэм почему-то трактует Юрьев день и как «право» крестьянина и как его «привилегию» (это, конеч­но, совсем разные вещи). И «тяжелый штраф» через две страницы превращается у него в «резонные условия, уста­новленные законом». Но эти странные погрешности мерк­нут перед главным, концептуальным противоречием. Ибо, с одной стороны, признает он, что свобода передвижения была «полной», а с другой — утверждает, что она была «урезана». Пытаясь как-то свести концы с концами, Блэм говорит, что юрист Чичерин просто «путает законодатель­ный указ с историческим фактом». Хоть закон и защищал свободу передвижения, «крестьянину становилось все труднее покинуть лендлорда, поскольку сеньор мог упо­требить различные уловки, как законные, так и незакон­ные, чтоб удержать его»³⁰. Но концы тут же расходятся еще дальше, потому что Блэм, по сути, нечаянно опровер­гает классический тезис старого мифа. Получается ведь, что тоталитарное государство, несмотря на свое предпо­лагаемое всемогущество, было бессильно заставить поме­щика уважать свой закон.

На самом деле запутался тут Блэм окончательно. Хотя бы потому, что не только юрист Чичерин, но и такие круп­нейшие, если не самые крупные специалисты по истории русского крестьянства, как М.А. Дьяконов и Б.Д. Греков, были уверены: несмотря на все «уловки лендлордов», Юрь­ев день вполне реально работал еще много десятилетий по­сле издания Судебника Ивана III. У Дьяконова нет ни малей­шего сомнения, что до второй половины XVI века крестьяне свободно уходили от помещиков³¹. Греков, ссылаясь на до­кументы Волоколамского монастыря, приводит конкрет­ные цифры крестьянского выхода по годам³². А сверх того в нашем распоряжении есть ведь и свидетельство очевидца.

Опричник Генрих Штаден, бежавший за границу до введе­ния «заповедных лет», категорически утверждает, что «все крестьяне страны имеют в Юрьев день свободный выход»³³. Едва ли можно заподозрить лютого врага России Штадена в идеализации московских порядков. И тем более в недо­статке информации: он сам был помещиком и испытал силу Юрьева дня на собственном опыте.

Принимая все это во внимание, получаем картину прямо противоположную той, которую предложил нам Блэм. Выходит, что судебник Ивана III не только не урезал сво­боду крестьянского передвижения, он ее законодательно защищал от тех самых «уловок», которыми пытались удержать крестьян помещики. Никто, с другой стороны, не оспаривает, что «заповедные годы» Грозного свободу эту уничтожили. Где же тут, спрашивается, непрерывность крестьянского закрепощения?

ЗЕМСКАЯ РЕФОРМА

Еще очевиднее станет для нас это драматическое разли­чие между крестьянским законодательством деда и внука, едва обратимся мы к истории земского самоуправления. Ибо именно законодательство Ивана III подготовило про­веденную несколько десятилетий спустя земскую рефор­му, которая передала власть в уездах в руки «лутчих людей», т. е. представителей зажиточного крестьянства и поднимающегося купечества. В частности, статья 38 его Судебника запрещает наместникам творить суд «без ста­росты и без лутчих людей»³⁴. Конечно, это был всего лишь первый шаг к тем радикальным новшествам, которые пре­дусматривает, например, найденная А.И. Копаневым Пи- нежская грамота от 25 февраля 1552 г. Здесь царь согла­шается на полное устранение наместников от суда и адми­нистрации и предлагает избрать «из их же волостных крестьян выборных лутчих людей», «излюбленных го­лов», которым и надлежит «во всех делах земских управы чинить по нашему Судебнику»³⁵.

Так далеко законодательство Ивана III еще не шло. Но именно оно тем не менее знаменовало новый взгляд законодателя на общество. Процессы дефеодализации вызывают у него явное сочувствие. Например, в статье 12 Судебника 1497 г. «дети боярские добрые» приравнива­ются в качестве свидетелей на суде к «добрым черным крестьянам-целовальникам», т. е. к обычным черносош­ным крестьянам и посадским людям, избиравшимся насе­лением («целовавшим крест») для выполнения админист­ративных обязанностей³⁶.