И он, конечно, дождался. Новгородцы заключили дого­вор, «докончание» с королем Казимиром. И тогда вели­кий князь выступил против Новгорода. 14 июля 1471-го он нанес сокрушительное поражение республиканской ар­мии на реке Шелони. Республика лежала у его ног, безо­ружная и беззащитная. Казалось, наступила минута, кото­рую он терпеливо ждал целое десятилетие. И что же? Ис­пользовал он свою победу, чтоб разгромить Новгород политически? Разграбить его богатства? Перебить его жи­телей? Читатель мой уже, надеюсь, понимает, что должен был сделать наш герой в этой ситуации. Конечно же, он вступил в переговоры и согласился на компромисс. В до­говоре рядом со словами, подтверждающими, что Новго­род есть «наша отчина», стояло: «мужи вольные новго­родские». Другими словами, Новгороду была гарантиро­вана автономия.

Даже Феннелл, сын страны компромисса, с удивлением замечает: «И все-таки Иван показал замечательное мило­сердие»¹⁶. Согласитесь, для русского царя получить такой комплимент от британца — дело почти неслыханное. Прав­да, и это не смогло поколебать изначальной убежденности автора в том, что Россия страна от века тоталитарная и ни­чего иного строить Ивану было не дано, так сказать, по оп­ределению. Просто концептуальная схема у него такая. Не вмещается в нее европейская Россия — и все тут. Оста­валось лишь недоумевать: «Почему нужно было терпеть еще семь лет аномалию независимой свободолюбивой ре­спублики в том, что становилось централизованным тотали­тарным государством?»¹⁷

Но ведь точно так же, в два приема, закончил Иван III де­ло и с великим княжеством Тверским. И точно так же, ме­тодично и неторопливо, организовал он свое давление на Литву. И точно так же, наконец, действовал он в своем кон­фликте с церковью, ведя спор о монастырских землях. Очевидно, что перед нами универсальный стратегический прием великого князя-строителя. В отличие от внука и по­следующих русских тиранов он никогда не шел напролом.

«Старину» он, впрочем, разрушал, хоть и клялся ею. Без этого нечего было и думать о строительстве совре­менного государства взамен допотопной княжеской «вот­чины». Но, убежденный консерватор, даже эту прогрес­сивную работу маскировал он под продолжение тради­ции — обманывая не только своих врагов, но, быть может, и самого себя.

И поэтому, хотя я совершенно согласен с тем, как ин­терпретирует новгородский компромисс 1471 г. Феннелл, я вижу в нем нечто более глубокое и принципиальное, не­жели милосердие. Нет слов, оно украшает властителя, но для оценки его политического поведения одного мяг­косердечия все же недостаточно.

Феннелл пишет: «Конечно, жесткие методы на этой ста­дии не облегчили бы задачу управления городом; его [Ивана] несомненная непопулярность среди определен­ных членов [новгородской] общины возросла бы; лидеры оппозиции стали бы выглядеть жертвами в глазах публи­ки; торговцы, чьей поддержкой Иван весьма дорожил, могли стать противниками московского дела и таким об­разом сорвать ее [Москвы] экономическую программу»¹⁸. Согласен с этим и Борисов: «Князь Иван не хотел задевать самолюбие всего Новгорода. Напротив, он надеялся рас­колоть городскую общину изнутри и привлечь на свою сторону основную ее часть. Горожане должны были уви­деть в нем не завоевателя, а защитника, не разрушителя всего и вся, а строителя, призванного перестроить про­гнившее здание Великого Новгорода»¹⁹.

В РАЗНЫХ ВРЕМЕННЫХ ИЗМЕРЕНИЯХ

Все верно. Но как тут не вспомнить, что ни одно из этих соображений не пришло почему-то на ум Ивану Грозному во время его новгородской экспедиции 1570-го? Новго­родских торговцев разграбил он беспощадно, ничуть не заботясь ни о московской экономической программе, ни тем более о своей репутации «среди определенных членов общины». Этих «определенных членов» — вместе, впрочем, с неопределенными — он просто подверг массо­вой экзекуции. И уж конечно, мысль, что «жесткие мето­ды», если позволительно так назвать устроенную им кро­вавую баню, не смогут «облегчить задачу управления го­родом», не остановила его ни на минуту. Все слои населе­ния в Новгороде — и бояре, и духовенство, и богатые куп­цы, и бедные посадские люди, и даже нищие, которые по­среди свирепой зимы были изгнаны замерзать заживо за пределы городских стен, — истреблялись методически, безжалостно, целыми семьями.

Так почему внук пренебрег соображениями, которые бы­ли так важны для деда? Что лежало в основе этой ошелом­ляющей разницы? Свести разговор к несходству характе­ров деда и внука было бы в нашем случае сверхупрощени­ем. Ибо перед нами не просто разные люди, но политики, живущие словно бы в разных временных измерениях. Если политическое мышление деда пронизано заботой о буду­щем его «отчины», внук, подобно домонгольским князьям, думал о современной стране как о безгласной собственно­сти, как о «вотчине», которой он вправе распоряжаться, как ему заблагорассудится. Нельзя даже сказать, что он был лишен чувства ответственности за судьбу государства. Она просто не существовала для него — вне его собствен­ной судьбы.

Вернемся, однако, к деду. Разумеется, антимосковская партия в Новгороде не смирилась со своим поражением. Опять затеяла она интриги с Литвой — и опять пошло за нею вече. Измена была налицо. Через семь лет после пер­вого похода Иван III, вооруженный, как всегда, солидными документальными уликами, снова выступил против мятеж­ной отчины. И снова она была у его ног. И — что вы дума­ете? — он опять дает Феннеллу повод воскликнуть: «Мож­но только удивляться тому терпению, с которым Иван про­водил переговоры»²⁰. Впрочем, терпение терпением, но на этот раз великий князь расправился с оппозицией ради­кально и жестоко: ее лидеры были сосланы, а некоторые казнены, вечевой колокол снят, целые роды потенциаль­ных крамольников переселены на юг и на их место поса­жены верные люди.

Великий князь экспериментировал. Он пробовал разные формы сосуществования прошлого с будущим. В 1471-м Новгороду был дан шанс, оставаясь автономией, войти в строящееся национальное государство с максимальным сохранением своей «старины». Новгород этот шанс упус­тил: компромиссная комбинация «отчины» с «вольными мужами» не сработала. И, признав свое поражение, вели­кий князь ликвидировал «вольности». Но даже и тогда расправился он с оппозицией, а не с Новгородом. Пусть и лишенный автономии, Новгород нужен был ему как часть отчины, живая, здоровая и богатая, а не обращенная в пе­пел. Академик М.Н. Тихомирова авторитетно подтвержда­ет, что именно так дело после новгородских походов Ива­на III и обстояло: «Присоединение Великого Новгорода к России отнюдь не привело к падению его экономическо­го значения. Наоборот, после присоединения к Российско­му государству Новгород поднялся на новую, высшую сту­пень своего экономического развития». И даже «остатки прежней новгородской вольности сохранялись еще очень долго»²¹.

И столетие спустя, перед походом Грозного, это все еще был Великий Новгород, богатейший город земли рус­ской, самый развитый, самый культурный, все еще жемчу­жина русской короны. Но там, где проходила опричнина, и трава не росла. «Опричные судьи вели дознание с помо­щью жесточайших пыток... опальных жгли на огне... при­вязывали к саням длинной веревкой, волокли через весь город к Волхову и спускали под лед. Избивали не только подозреваемых в измене, но и членов их семей... летопи­сец говорит, что одни опричники бросали в Волхов свя­занных по рукам и ногам женщин и детей, а другие разъ­езжали по реке на лодке и топорами и рогатинами топи­ли тех, кому удавалось всплыть...»²²

Никогда больше не суждено было Новгороду стать Ве­ликим.

А между тем к 1570-му в нем давно уже не было ни рес­публики, ни Сената, ни веча, ни автономии, ни даже оппо­зиции. Не было больше врагов России в Новгороде. И тем не менее армия и полиция, институты, созданные для под­держания общественного порядка, обрушились на собст­венный, совершенно беззащитный от них народ, растерза­ли его, надругались над ним, превратив жемчужину в прах.