На этой языковой путанице вырос еще один миф о Рос­сии как о «патримониальном государстве» — как о «вотчи­не», родовой собственности московских государей¹². Но ведь достаточно просто задуматься: почему-то же сохра­нились в лексиконе оба термина! Ведь «отчина» не вытес­нила «вотчину»: на право боярской собственности Иван III никогда не покушался. Как иначе мог бы привлечь он к се­бе князей и бояр из Литвы, из Твери и Рязани, бежавших к нему со своими вотчинами? На этой вотчинной основе и формировал он свою аристократическую элиту.

И сформировал он ее настолько мощной, что внуку его, Ивану Грозному, действительно исходившему из архаиче­ской «вотчинной» концепции государства как царской собственности, понадобились революция и тотальный террор, чтобы сломить сопротивление боярской элиты, созданной его дедом.

Но ведь толкование Грозного было всего лишь реакци­онной попыткой вернуть страну в догосударственную ее эпоху. Что сказать, однако, о современных экспертах, бе­зоговорочно принимающих его «патримониальное» тол­кование, даже не заметив жесточайшего конфликта меж­ду политическими представлениями внука и деда?

ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Сложность истории не всегда усложняет жизнь истори­ка. Порою она облегчает нам споры. Я не знаю, например, как можно было бы сейчас опровергнуть «патримониаль­ный» миф, наглядно показав читателю принципиальную разницу между традициями «отчины» и «вотчины», когда б не аналогичные акции в отношении Новгорода, предприня­тые дедом и внуком и разделенные между собою столети­ем. Словно бы нарочно поставила история такой экспери­мент, чтоб с графической, можно сказать, скульптурной рельефностью запечатлеть эту разницу. Все, что требуется в таких случаях от историка, — это просто ее заметить.

Когда Иван III взошел на престол, Новгород, как мы уже знаем, представлял собою автономное политическое тело в том сложном и неуправляемом конгломерате, который условно назывался Московским государством. Он, собст­венно, был олигархической республикой, чем-то вроде русского Карфагена. Формально высшим органом власти считалось в нем вече. Оно ежегодно избирало посадника (мэра) и тысяцкого (генерала), и те ведали администраци­ей, военным делом и юстицией. Реально же это выборное правительство контролировал Сенат (боярская олигар­хия, своего рода средневековое политбюро). Все полити­ческие и кадровые решения инициировались именно в нем.

Связь Новгорода с русским государством, если оста­вить в стороне общий язык и культурные традиции, состо­яла главным образом в том, что республика платила Моск­ве налог, который, скорее, можно было бы назвать ком­пенсацией за невмешательство в ее внутренние дела. Князья, приглашавшиеся командовать ее армией, должны были, согласно «старине», принадлежать к роду Рюрико­вичей, а кандидаты на должность новгородского архиепи­скопа назначались московским митрополитом.

Новгород был богатейшей и процветающей частью Рос­сии, ее сокровищницей, пощаженной татарским погромом и тесно связанной с германскими торговыми республика­ми, родственными ему по политической структуре. Под его контролем были пути к Белому морю и к Балтике и вообще весь Север страны (которому, скажем в скобках, предсто­яло после новгородских походов Ивана III стать ее главным хозяйственным и коммерческим центром). Не инкорпори­ровав Новгород и его северную империю с ее прямыми вы­ходами к морям, Москва не могла ни завершить свою Ре­конкисту (в конце концов, Новгород был частью Руси со времен Ярослава Мудрого), ни стать непосредственной участницей мировой торговли, ни вообще оказаться замет­ной европейской державой.

По всем этим соображениям для Москвы было жизнен­но важно «отвоевать» Новгород, тем более что республи­ка никогда не могла ни прокормить, ни защитить себя са­мостоятельно. Другой вопрос, что сделано это могло быть по-разному. Во времена Ивана III у Новгорода был выбор. Он мог остаться автономной республикой в составе Рос­сии, сохранив при этом те «два важных начала», которые, по словам Ключевского, были «гарантиями их вольности: избирательность высшей администрации и ряд, т. е. дого­вор с князьями»¹³. Но мог и лишиться автономии. Зависе­ло это исключительно от Сената — и веча.

Сенат, однако, был на протяжении десятилетий глубоко расколот на враждующие промосковскую и пролитовскую партии. И симпатии веча были на стороне последней. Как пишет британский эксперт Джон Феннелл в книге «Иван Великий», «на протяжении шестидесятых напряжение [между Москвой и Новгородом] росло. Раскол Новгоро­да... становился все более определенным и вел к беспо­рядкам в городе. Хотя немногие могли предвидеть другую судьбу для Новгорода, нежели московская аннексия, про- литовская фракция становилась все более сильной и дерзкой. Она действовала так, словно пыталась спрово­цировать Ивана на акт финального возмездия»¹⁴.

Представителей великого князя публично оскорбляли; земли, в прошлом уступленные Москве, были снова захва­чены. Платить налоги республика отказывалась. Могла де­монстративно пригласить на княжение сына Димитрия Шемяки, ослепившего в свое время отца великого князя. Обычным делом были переговоры с Казимиром Литов­ским. И в довершение ко всему архиепископ новгород­ский вступил в контакт с киевским униатским митрополи­том, ставленником папы римского в представлении Моск­вы и уж наверняка ставленником Казимира.

Что удивляет тут больше всего — это терпение великого князя. Почему, в самом деле, даже перед лицом открытых провокаций медлил он призвать к порядку мятежную отчи­ну? От нерешительности? Из малодушия? Можно поверить в это, если не знать, какая могучая и беспощадная воля, ка­кой хитрый умысел стояли за этими колебаниями. Ивану III нужно было, чтоб все поверили: он не решается на экспе­дицию против Новгорода. Это было частью его плана. Так же думает и Феннелл: «Одни лишь оскорбления... вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экс­педиции, предназначенной сокрушить то, что, в конце кон­цов, было русским православным государством»¹⁵.

Если припомнить на минуту, что столетие спустя Иван Грозный тоже предпринял новгородскую экспедицию, превратившую тот же русский православный город в пус­тыню без какого бы то ни было предлога (не считая, ко­нечно, стандартного обвинения в «измене», какие фабри­ковались тогда на опричной карательной кухне тысячами), это объяснение может, пожалуй, выглядеть до смешного наивным. Представить Грозного спрашивающим себя, достаточно ли у него оснований для карательной экспеди­ции, — за пределами человеческого воображения. Тем более необъяснимо на первый взгляд, что такое словно бы само собою напрашивающееся сравнение, даже в го­лову не пришло Джону Феннеллу. А ведь оно тотчас же продемонстрировало бы пропасть между дедом и внуком, между «отчинным» и «вотчинным» представлением о сво­ей стране, между, если хотите, европейской и самодер­жавной Россией. Впрочем, после знакомства в предшест­вующей главе с аналогичным опытом Роберта Крамми, чи­тателя едва ли удивит упущение Феннелла. Опять ведь грядка не та.

Как бы то ни было, даже когда измена Новгорода — и политическая, и конфессиональная — стала очевидной, и тогда великий князь не бросился опрометью его наказы­вать. Он с оглядкой, в два приема разыграл эту локальную революцию, как опытный гроссмейстер сложную шахмат­ную партию. И вовсе не новгородцы, которые действова­ли крайне неуклюже и беспрестанно попадались в велико­княжеские ловушки, были его настоящими противниками, а сама «старина» со всем ее могущественным авторите­том: новгородские вольности были ее воплощением. Про­сто нагрянуть в один прекрасный день и стереть город с лица земли, как сделал его внук, Иван III не мог: мысль его работала принципиально иначе. И замысел, как мож­но понять, заключался в том, чтоб предоставить Новгоро­ду первым нарушить священную «старину». Вот тогда он и выступит — не разрушителем, а охранителем нацио­нального предания. Выступит против ниспровергателей «старины». Его атака должна была выглядеть лишь как от­ветный удар, как акт национальной самозащиты.