Вот из такого разношерстного и неподатливого матери­ала предстояло князю Ивану собрать свою «отчину», по­строить страну, завершая дело предков — собирателей Московской Руси. В этом состояла первая часть его жиз­ни. Или его политической стратегии (что в нашем случае одно и то же — никакие другие страсти, кроме политиче­ских, князя, похоже, не волновали).

Он был из рода Ивана Калиты, не только «издавна кро- вопивственного», как писал Курбский, но и наделенного неслыханным фамильным упорством. Деды в этом роду не смущались быстротечностью дней человеческих, веря, что начатое ими доделают внуки и правнуки. От этого ро­да и пошла на Руси поговорка «не сразу Москва строи­лась». Каждый умел следовать за счастливой прадедов­ской звездой, словно внутри у него был политический компас.

Добивался своего Иван III смело, но осторожно, с боль­шим политическим тактом и по возможности малой кро­вью. Во всяком случае, с большим тактом и с меньшей кровью, нежели его французский современник Людовик XI. В этом отношении походил он, скорее, на английского своего коллегу Генриха VII. Так же, как и тот, был он скуп, расчетлив, сух, лишен предрассудков и дальновиден. Так же, как и тот, считал, что худой мир лучше доброй ссоры. Всюду, где можно было избежать драки, предпочитал ус­тупать.

Не было в его характере ни претенциозного упрямства, ни высокомерия и безумной жажды первенствовать во всем, которыми страдал его внук. И трусом, как этот внук, он не был. Но умел льстить без зазрения совести, когда было нужно. Поистине рожден он был великим князем компромисса. Никогда не играл ва-банк, уважал против­ника, если тот заслуживал уважения, и всегда оставлял ему возможность почетного отступления. Превыше всего ставил князь предание, самый сильный, как мы помним, аргумент средневековой политической логики — «стари­ну»¹⁰.

Откуда нам знать, каким был человек, не оставивший ни одного написанного его рукою памятника? — спросил ме­ня однажды известный американский эксперт с некоторым даже негодованием. Но ведь это неправда. Памятник после Ивана III остался. И памятником этим была не только вели­кая держава, но и самый процесс ее созидания. Не только то, что было сделано, но и то, как это было сделано — при помощи каких маневров, подходов, интриг, посольств, бра­ков и переговоров. Нет недостатка в документальном мате­риале, чтобы рассмотреть, как сквозь всю эту хаотическую мозаику, все словно бы бессвязные курбеты политической акробатики проступают монументальные архитектурные формы, как из разрозненных тактических акций складыва­ется далеко наперед продуманная стратегия, отражающая не только манеру, особенности политического творчества великого зодчего, но и его характер.

Московское государство было тем зданием, которое творил он — терпеливо, как муравей, и вдохновенно, как Микеланджело. Я не знаю, остались ли после великого итальянца счета, написанные его рукою, но если и нет — сердце Ватикана после него осталось, Собор Святого Пе­тра. Осталось, ибо в отличие от Ивана III посчастливилось Микеланджело не иметь внука, разрушившего дело его жизни.

Ивана III, кажется мне, отличало от всех последующих русских царей непогрешимое, как абсолютный слух у музы­канта, чувство стратегии. Не найдете вы у него ни одного политического шага, как бы ни был он незначителен, кото­рый в свое время, пусть и много лет спустя, не оказался бы ступенькой к поставленной им себе с самого начала цели. Шел он к ней долго, с упорством и спокойствием государ­ственного мужа, ищущего не сиюминутной, непременно прижизненной выгоды, не сенсационного эффекта, но ос­нования новой, фундаментальной исторической традиции.

Ну кто мог бы сказать, например, в 1477-м, что конфис­кация монастырских земель в Новгороде — мера, зате­рявшаяся в массе других, связанных с интеграцией север­ной «отчины», окажется на самом деле много лет спустя деталью гигантского плана церковной Реформации, ак­ции общенационального значения, которая и в голову не могла бы прийти его предшественникам? Кто угадал бы наперед, что сентиментальный интерес отнюдь не сенти­ментального Ивана к скромной секте «заволжских стар­цев», людей не от мира сего, монахов, покинувших мона­стыри и живших в одиноких лесных скитах, что интерес этот был на самом деле началом широкого плана созда­ния мощной политической партии «нестяжателей», пред­назначенной стать идейным штабом этой Реформации?

И вот так во всем, что он делал. Он был решительно не­предсказуем для современников. Циничный прагматик, реалист, известный своей цепкостью и практицизмом, он словно бы жил и в каком-то ином, непонятном им измере­нии. Об этом, впрочем, у нас еще будет случай поговорить. А сейчас — о второй части его жизни.

«ВОТЧИНА» И «ОТЧИНА»

К восьмидесятым годам XV века фамильная звезда, что вела за собою десять поколений московских князей, угас­ла. Дальше вести она не могла. Россия — то, что осталось от древнего Киевского конгломерата после монгольского погрома и не было проглочено Литвой или Польшей, — была собрана, стала единым государством. И что же? На наших глазах человек, исчерпавший прежнюю традицию, тотчас зажигает новую звезду, которая тоже, как мог он думать, станет фамильной. Он создает новое поприще, достойное того, чтобы состязались на нем его внуки и правнуки, как сам он состязался на поприще «собира­ния» Руси со своими дедами и прадедами.

И самое замечательное во всем этом, что человек, кото­рому суждено было прожить как бы две жизни, в двух аб­солютно непохожих мирах — сначала в суетном и склоч­ном мире междукняжеских распрей и удельных раздоров, а затем в мире большой политики и общенациональных задач, — человек этот чувствовал себя дома в обоих ми­рах. Мало того, он уже в первой своей жизни подготовил все важные плацдармы, все исходные точки для второй — не провинциального московского князя, а государя евро­пейской державы. Едва был закончен процесс «собира­ния», продолжаться московская Реконкиста могла лишь на арене европейской политики.

До этого Русь была «вотчиной», родовой собственнос­тью одной княжеской семьи. Теперь превращалась она в нечто принципиально отличное — в «отчину», в нацию, в члена европейской семьи народов. И соответственно «вотчинный уклад», «вотчинная ментальность» станови­лись анахронизмом. «Отчина» — национальное государ­ство — требовала новой идейной платформы, новых еди­ных стандартов и норм национальной жизни, даже новых слов, обозначающих прежде не существовавшие понятия.

Судя по его действиям, великий князь хорошо это пони­мал. К сожалению, современным западным экспертам та­кое понимание дается с трудом. Уж не язык ли тому ви­ною? Даже мы, говорящие по-русски, не сразу улавлива­ем разницу между словами «отчина» и «вотчина». Корень у них общий, да и по смыслу они частично совпадают — то, что досталось в наследство от отцов. В реальной поли­тической жизни XV века, однако, значение этих слов разо­шлось до полной противоположности.

Слово «отчина» употреблялось теперь главным обра­зом во внешнеполитическом контексте и звучало как «от­чизна», «отечество». Оно наделялось высоким идейным смыслом: в нем воплощался призыв к восстановлению по­руганной родины. А «вотчина» означала теперь не вели­кокняжеский домен, как прежде, но лишь боярскую на­следственную собственность.

Кстати, аналогичную внутреннюю трансформацию пе­режил и термин «старина». Он тоже стал звучать как поли­тический лозунг, означающий общее прошлое всех рус­ских земель. Вместе с лозунгом «отчины», под которым имелось в виду их общее будущее, он создавал цельную идеологическую конструкцию, и этот символ националь­ного единства цементировал всю внешнеполитическую стратегию Ивана III.

А на английский оба слова переводятся одинаково — «патримония» (случается, впрочем, что путают их и отече­ственные авторы. Например, Николай Борисов, цитируя великокняжеское послание новгородцам, начинавшееся словами: «Что отчина моя Великий Новгород», так ком­ментирует реакцию новгородцев: «Им не понравилось, что московский князь считает Новгород своей вотчи­ной»¹¹.) Несмотря даже на то, что термин этот в послании не упоминался.