Крамми между тем с чистой совестью оставляет эти во­просы висеть в воздухе: чужая грядка. Пусть ломают себе над ними головы историки России XV века. И XVIII. С гра­фической точностью вырисовывается здесь перед нами опасность раздела исторического поля на грядки. Исто­рия русской элиты, которой занимается Крамми, и впрямь замечательно интересна (и мы еще поговорим о ней по­дробно). Но если и учит чему-нибудь его опыт, то лишь то­му, что, добровольно запираясь в такую же клетку, в ка­кой, согласно ему самому, оказалась русская элита XVI—XVII веков, эксперт лишает себя возможности на­учить нас чему бы то ни было.

Кто спорит, исследования отдельных периодов — хлеб исторической науки. Но не хлебом единым жива она. В особенности в ситуации грандиозного цивилизационно- го сдвига, когда на глазах рушатся вековые представле­ния об истории, когда то, что вчера еще казалось обще­принятым, на поверку оказывается обыкновенной глупос­тью. В такой исторический момент эксперт обезоруживает себя патологическим ужасом перед «если бы», который на самом деле есть не более чем страх выйти из своей об­житой квартиры на опасно непредсказуемую улицу. В ре­зультате события, периоды, факты искусственно вычленя­ются из исторического потока, рвутся связи, ломаются единые линии, смещаются акценты. Исчезает смысл, то самое, что Эрвин Чаргофф называл мудростью...

Я понимаю, что все эти аргументы нисколько не прибли­зили меня к определению жанра этой книги, где нерастор­жимо переплелись анализ и гипотезы, отвлеченная теория и авторская исповедь, факты, «как они были», и их марси­анские, на первый взгляд, интерпретации. Но может быть, по крайней мере, в глазах читателя оправдали эти аргу­менты мой безымянный жанр.

Глава 2 ПЕРВОСТРОИТЕЛЬ

Согласно расхожему представлению, Москва на заре ее государственного существования была чем-то вроде узкой подковки, зажатой между литовским молотом и та­тарской наковальней. Злая судьба заперла ее на скудном северном пятачке, где даже и хлеба вдоволь не произрас­тало. Что-то подобное несчастной древней Иудее, стисну­той между борющимися колоссами, Ассирией и Егип­том, — с тем еще невыгодным для Москвы добавлением, что у нее не было выхода к морю и климат здесь был ужасный (читатель слышал страстные тирады на эти гео­графические темы, которыми атаковали меня осенью 2000 года).

Более благополучные страны могли позволить себе жить для реализации национальных целей. Москва не мог­ла. Ее «национальное выживание, — как объясняет нам британский эксперт Тибор Самуэли, — зависело от пер­манентной мобилизации ее скудных ресурсов для оборо­ны». Это было «для нее вопросом жизни и смерти»¹. Про­сто не существовало в такой ситуации других вариантов государственного устройства, кроме самодержавной дик­татуры и тотальной милитаризации. Выбора не было. Та­кая страна могла жить лишь на перманентно осадном по­ложении. Что вы хотите, на войне как на войне.

Из этого представления вырос еще один мощный басти­он старого мифа о «Московии — азиатском монстре». Ибо, поглощенная упорной борьбой за существование, напрягая все силы, чтоб просто выжить во враждебном окружении, не могла Москва не стать «гарнизонным госу­дарством», своего рода «московским вариантом азиат­ского деспотизма»². И возник этот монстр задолго до то­го, как Иван IV возложил на себя царскую корону. Гроз­ный царь лишь потуже закрутил гайки.

Представлению о том, что самозащита и национальное выживание были главной заботой новорожденного Мос­ковского государства, не чужды и отечественные истори­ки — даже те, кого оскорбляло отлучение России от евро­пейской цивилизации. Вот, например, как формулировал этот миф Николай Павлов-Сильванский. «Внешние обсто­ятельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существование с восточными и западными соседями тре­бовали крайнего напряжения народных сил», в результате чего «в обществе развито было сознание о первейшей обя­занности каждого подданного служить государству по ме­ре сил и жертвовать собою для защиты русской земли»³.

Миф этот так уже почтенно стар, что вроде бы даже и неловко подвергать его сомнению. Но верен ли он?

Самый первый из историков России, оставивший нам ее периодизацию, А.Л. Шлецер открывает третий (по его счету) период русской истории именно со времени Ива­на III. И называет он его почему-то не эпохой национально­го выживания, а как раз напротив — «Россия победонос­ная (vitrix)». В прямом согласии со Шлецером описывает начало государственного существования России в царст­вование Ивана III (занявшего практически всю вторую по­ловину XV века) один из самых авторитетных знатоков де­ла Сергей Михайлович Соловьев: «Относительно бедствий политических и физических должно заметить, что для об­ластей, доставшихся Иоанну в наследство от отца, его правление было самым спокойным, самым счастливым временем: татарские нападения касались только границ; но этих нападений было очень немного, вред, ими причи­ненный, очень незначителен; восстание братьев велико­княжеских только напугало народ; остальные войны были наступательные со стороны Москвы: враг не показывался в пределах торжествующего государства»⁴.

Где же «упорная борьба за существование»? Где корчи национального выживания? Если верить Шлецеру и Соло­вьеву, ничего этого просто не было. Как раз напротив, редко случалось в истории, чтобы юная страна была так обласкана судьбою, как Москва в эту первоначальную по­ру ее расцвета.

Кому же верить? Давайте не поверим никому и попро­буем разобраться самостоятельно.

ПРОВЕРКА МИФА

К счастью, есть для этого один хоть и косвенный, но в высшей степени эффективный способ. Я имею в виду вектор национальной миграции. То есть, проще говоря, ку­да бегут люди — в страну или из нее. Не всем ведь, как мы знаем даже из недавнего советского опыта, нравится жить в условиях постоянной скудости и осадного положения. Ясно, что, если тогдашняя Москва и впрямь судорожно бо­ролась за существование и строила гарнизонное государ­ство, едва ли, согласитесь, стали бы стремиться в нее люди из более благополучных и менее милитаризованных стран.

Показательна и позиция правительства в вопросах эми­грации. Мыслимо ли, например, представить себе бреж­невскую Россию, выступающую с громогласными декла­рациями в защиту права граждан на свободный выезд? Напротив, объявляла она эмигрантов изменниками роди­ны и рассматривала всякую помощь им со стороны Запа­да как вмешательство в свои внутренние дела. Так и ведет себя государство, из которого бегут.

Проблема лишь в том, что в царствование Ивана III ситу­ация была прямо противоположной: бежали — с Запада в Москву. И не смущало почему-то беглецов даже то об­стоятельство, что «70% территории России — это вари­ант Аляски».

Литовский сосед Ивана, великий князь Казимир, был большой дипломат. Серией глубоких и блестяще проду­манных интриг он добился того, что после его смерти сы­новья его, Казимировичи, заняли один за другим четыре центральноевропейских престола: польский, чешский, венгерский и, естественно, литовский, на котором уселся будущий зять Ивана III Александр. Это был самый боль­шой успех Литвы за всю ее историю. И вольности ее бояр не шли ни в какое сравнение с устойчивым, но все-таки скромным положением московской аристократии. Были у Вильно свои неприятности — у кого их не было? — но жизнь и смерть ее на карте тогда не стояли, и литовским вариантом азиатского деспотизма назвать ее не посмел бы и Тибор Самуэли.

И все-таки стрелка миграции почему-то четко указыва­ла тогда на Москву.

Кто требовал наказания эмигрантов-«отъездчиков», кто — совсем как брежневское правительство — клеймил их изменниками, «зрадцами», кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности «отъезда»? Литовцы. А кто защищал гражданские права, и в частности право человека выбирать, где ему жить? Москвичи.

Цвет русских фамилий, князья Воротынские, Вязем­ские, Одоевские, Новосильские, Глинские, Трубецкие — имя им легион — это все удачливые беглецы из Литвы в Москву. Были и неудачливые. В 1482-м, например, боя­ре Ольшанский, Оленкович и Вельский собирались «отсе- сти» на Москву. Король успел: «Ольшанского стял да Оленковича», убежал один Федор Бельский. Удивительно ли, что так зол был литовский властелин на «зраду»? В 1496-м он горько жаловался Ивану III: «Князи Вязем­ские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас прися­ги свои, и втекли до твоея земли как то лихие люди; а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как той зрад- цы»⁵. Королевская душа жаждала мести. Я бы, грозился он, головы с плеч поснимал твоим «зрадцам», коли бы «втекли» они ко мне. Но в том-то и беда его была, что не к нему они «втекали».