Все это, короче говоря, выглядит скорее как попытка отделаться от вопроса, нежели как ответ на него. Отне­сись мы к нему серьезно, то единственный «факт», кото­рый мы сможем констатировать, состоял в том, что изоля­ционистская антиевропейская тенденция в России 1490-х оказалась сильнее тенденции реформаторской, проевро- пейской. И в принципе, имея в виду, что церковь была тог­да единственным интеллектуальным центром системы, а светская интеллигенция находилась в состоянии зача­точном, поражение Реформации нисколько не удивитель­но. Просто некому оказалось выработать конкурентоспо­собную ее идеологию. А поскольку в те досамодержав- ные времена принципиальные политические споры реша­лись еще в России не террором, а именно идеологически­ми аргументами, то победа церковников была в том деся­тилетии, собственно, предрешена.

Сам по себе, вырванный из исторического контекста, «факт» этот, однако, ничего еще не говорит нам о том, по­чему всего лишь два поколения спустя, в поворотный мо­мент русской истории, оказалась московская элита до та­кой степени проевропейской, что для «поворота на Герма­ны» Ивану Грозному, науськиваемому церковниками, пришлось буквально истребить ее на корню. Это ведь тоже факт. И попробуйте объяснить его, не заметив еще одного факта, а именно стремительного возмужания светской ин­теллигенции на протяжении первой половины XVI века.

А едва заметим мы этот факт, как нам тотчас же станет ясно, что то единственное, чего недоставало Ивану III для завершения Реформации в 1490-х — ее мощное идеоло­гическое обоснование, — было уже в Москве 1550-х со­здано. И, поняв это, мы ничуть не удивимся всепоглощаю­щему страху церковников. Ибо, окажись в момент, когда они утратили идеологическую монополию, на московском престоле государь, подобный Ивану III, с драгоценными для них монастырскими землями пришлось бы им распро­щаться неминуемо.

Именно для того, чтоб предупредить такое развитие со­бытий, и нужно было им сохранить на престоле Ивана IV, легко внушаемого и готового, в отличие от его великого де­да, поставить интересы своего патологического честолю­бия выше интересов страны. Это и впрямь стало в 1550-е необходимостью — для церковников. Для возмужавшей к тому времени светской интеллигенции, однако, необходи­мостью было совсем другое — возрождение реформатор­ской традиции Ивана III. А для этого московской элите дей­ствительно нужен был другой царь. Столкнулись здесь, ко­роче говоря, две исторические необходимости. Исход этой схватки как раз и зависел от того, оправится ли Иван IV от смертельно опасной болезни. На беду России, он оправил­ся. Стране предстояла эпоха «неистового кровопийцы».

Видите, как далеко завело нас одно бесхитростное «ес­ли бы». И не такое уж оказалось оно детское. Навсегда осталась бы темной для нас без него основополагающая фаза вековой борьбы европейской и антиевропейской па­радигм в русской истории. Не одно лишь прошлое между тем, но и будущее страны зависит от нашего представле­ния об этой фазе. Вот и попробуйте не согласиться теперь с Эрвином Чаргоффом, что там, где торжествует экспер­тиза, исчезает мудрость.

Впрочем, задолго до него все это было известно моему замечательному соотечественнику Александру Герцену. Послушаем его.

«Нам известно, какое жалкое место занимают в исто­рии гипотезы. Но мы не видим причины, оставаясь в пре­делах совершившихся фактов, отбрасывать без рассмот­рения все, что кажется нам правдоподобным. Мы ни в ко­ей мере не признаем фатализма, который усматривает в событиях безусловную их необходимость, — это абст­рактная идея, туманная теория, внесенная спекулятивной философией в историю и естествознание. То, что произо­шло, имело, конечно, основание произойти, но это от­нюдь не означает, что все другие комбинации были невоз­можны: они оказались такими лишь благодаря осуществ­лению наиболее вероятной из них — вот и все, что можно допустить. Ход истории далеко не так предопределен, как обычно думают»³².

Поэтому, если в следующий раз высокомерный эксперт станет при вас привычно декламировать, что история не знает сослагательного наклонения, спросите его: «А поче­му, собственно, нет?»

ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ ЖАНРА

И все-таки жанр этой книги требует оправдания. Пока что я знаю лишь одно: она безусловно вызовет у экспер­тов удивление, чтоб не сказать отвращение. И не только из-за того, что переполнена этими самыми «если бы», ко­торые, как мы только что слышали от Герцена, хотя и за­нимают в истории жалкое место, но обладают тем не ме­нее свойством дерзко переворачивать все наши представ­ления о ней с головы на ноги.

Я понимаю экспертов, я им даже сочувствую. Вот смот­рите. Люди уютно устроились в гигантском интеллекту­альном огороде, копают каждый свою грядку — кто XV век, кто XVI—XVII, а кто XX. Описывают себе факты, «как они были», никого за пределами своего участка не трогают и смирились уже с последним унижением своей профессии: «история учит только тому, что она ничему не учит». Пусть уподобились они жильцам современного многоквартирного дома, которым нечего сообщить друг другу — у каждого своя жизнь и свои заботы. Зато живет­ся им, сколько это вообще в наше время возможно, спо­койно и комфортно. И вдруг является автор, который, гру­бо нарушая правила игры, заявляет, что интересуют его не столько факты русской истории «как они были» — в XV ли веке или в XX, — сколько история эта КАК ЦЕЛОЕ, ее общий смысл, ее сквозное действие. Иными словами, как раз то, чему она УЧИТ.

Невозможно ведь удовлетворить такой интерес, не топ­ча чужие грядки. Ибо как иначе соотнести поиск нацио­нальной — и цивилизационной, если хотите, — идентично­сти в постимперской, посткрепостнической и постсамодер­жавной России с аналогичным поиском в доимперской, докрепостнической и досамодержавной Москве? Согласи­тесь, что просто не могут эксперты не встретить в штыки та­кую беспардонную попытку вломиться в чужие квартиры. И каждый непременно найдет в ней тысячу микроскопиче­ских ошибок — с точки зрения его конкретной грядки.

Что ж, ошибки в таком предприятии неизбежны. Но их ведь, если касаются они отдельных деталей исторической картины, исправить нетрудно. Разве в них заключается главная сегодня опасность для науки о России? Она в том, что с разделом исторического поля на комфортабельные грядки история перестает работать. Другими словами, мы сами лишаем себя возможности учиться на ошибках своих предшественников.

Чтоб не быть голословным, сошлюсь в заключение на опыт одного из лучших американских экспертов по Рос­сии XVI—XVII веков Роберта Крамми. Он исходит из того, что история российской элиты не похожа ни на какую дру­гую, уникальна. С одной стороны, была эта элита вотчин­ной, аристократической «и жила совершенно так же, как европейские ее двойники, на доходы с земли, которой владела на правах собственности, и от власти над кресть­янами, обрабатывавшими эту землю». С другой стороны, однако, «была она так же заперта в клетке обязательной службы абсолютному самодержцу, как элита Оттоман­ской империи. Вот эта комбинация собственности на зем­лю, семейной солидарности и обязательной службы и де­лала московскую элиту уникальной»³³.

В принципе у меня нет возражений. Я тоже исхожу из того, что политическая система, установившаяся в России после 1560-х и цивилизационной метаморфозы, навязан-

w w I i w v w У

нои ей Ивановой самодержавной революцией, была уни­кальна. Именно по этой причине и буду я называть ее Са­модержавием (буквальный перевод с греческого «auto- cratia»), чтоб отличить как от европейского Абсолютизма (где, в частности, никогда не было обязательной службы), так и от оттоманского Деспотизма (где элита вообще бы­ла неспособна трансформироваться в наследственную аристократию).

Единственное, что поразило меня в исторической схеме Крамми, — хронология. Ведь на самом деле до середины XVI века никакой обязательной службы в России не было, и два столетия спустя она прекратила существовать. Упо­требляя критерии Крамми, получим, что русская политичес­кая система была уникальна лишь на протяжении этих двух столетий. А до того? А после? Походила она тогда на своих «европейских двойников»? Или на элиту Оттоманской импе­рии? В первом случае мы не можем избежать вопроса, поче­му вдруг оказалась она уникальной именно в XVI веке. Во втором — почему в отличие от Оттоманской элиты суме­ла-таки вырваться из клетки обязательной службы.