Понятно и почему. В стране, где, может быть, еще живы люди, на чьей памяти сразу два грандиозных цивилизаци- онных обвала — в 1917 и в 1991-м — кто же, право, ста­нет искать истоки нынешней трагедии в древних веках? Ведь читатели «Сегодня» совершенно были убеждены, что истоки эти в большевистском перевороте октября 17-го, а редакторы газеты «Завтра», что виною всему «Бе­ловежский заговор» декабря 91-го. До Боярской ли тут думы? До древней ли истории?

Историческое ускорение, столкнувшее лицом к лицу два катаклизма, отодвинуло ту первоначальную древнюю катастрофу, что, собственно, и предопределила весь этот многовековой трагический «маятник» куда-то в туманную, мало кому сегодня интересную даль. Затолкнуло ее глу­боко в национальное подсознание. Больше нет на созна­тельной поверхности того первого цивилизационного об­вала, от постижения которого зависит на самом деле дальнейшая судьба страны. Одни беды XX века на этой поверхности.

Таков первый довод против предложения сегодняшне­му обществу «новой схемы» русского прошлого. Она, скорее всего, не найдет живого отклика.

ДОВОД ЗА - 1

Как против этого возражать? Все верно. И впрямь скверную шутку сыграло историческое ускорение с наци­ональной памятью. XX век действительно оказался для России роковым, и живая связь времен порвалась.

Интересно в этой связи сравнить предсказания, сделан­ные на пороге этого рокового века двумя гигантами отече­ственной науки и философии. Дмитрий Иванович Менде­леев, человек, близкий по духу националистам, рассчитал, проектируя демографические процессы своего времени в будущее, что к 2000 году население России вырастет до 600 миллионов человек, а к 2050-му и до миллиарда 280 миллионов. Его современник Владимир Сергеевич Со­ловьев, посвятивший себя в отличие от него борьбе с рус­ским национализмом, предсказал, что в случае, если этот национализм не позволит России интегрироваться в Евро­пу, грозит ей «национальное самоуничтожение»³⁴.

Оба, конечно, перегнули палку. Но кто из них был бли­же к истине, все-таки сегодня ясно (напомним, что многие западные проекции, касающиеся народонаселения Рос­сии, колеблются для 2050 года между 50 и 80 миллионами человек). Ситуация, короче говоря, развивается в направ­лении, прямо противоположном прогнозу Менделеева.

Мы помним, что в результате цивилизационного обвала XVI века, связанного с самодержавной революцией Гроз­ного, страна потеряла 10 процентов населения, в резуль­тате петровского катаклизма — 20. Но пережить сокраще­ние в три раза и остаться после этого самим собою — та­кого не случалось еще ни с одним народом в мире. Не это ли имел в виду Соловьев под «национальным самоуничто­жением»?

Именно по этой причине вопрос о преодолении нацио­нализма и интеграции России в Европу совершенно недву­смысленно превратился из религиозно-философской стратагемы, каким был он во времена Соловьева, в про­блему национального выживания страны.

Но возможно ли преодолеть вековой имперско-нацио- налистический импульс, терзающий Россию на протяже­нии стольких поколений, и — что не менее важно — спо­собна ли она убедить Европу в изначальном родстве с нею, не восстановив историческую память? Не постигнув то есть до конца действительные истоки своего отторже­ния от праматери Европы, описанные в этой книге? Коро­че, перед лицом национального самоуничтожения либе­ральная элита России оказалась сегодня в ситуации неми­нуемого цивилизационного выбора — немыслимого без смены парадигмы русского прошлого.

ДОВОД ПРОТИВ - 2

Другой вопрос, осознала ли российская либеральная элита эту неминуемость? Похоже, что нет, покуда не осо­знала. Похоже, до сих пор надеется, что, приняв рыночные нормы «цивилизованного мира», Россия сама по себе, ав­томатически восстановит позиции «одного из лидеров ми­рового развития»³⁵. Мы тотчас убедимся в этом, заглянув хоть в такой широко разрекламированный, пусть и бес­цветный, документ, как Проект стратегии развития России до 2010 года (разработанный Институтом стратегических исследований под руководством Германа Грефа). Сослав­шись на «опыт развития европейской цивилизации, к кото­рой принадлежит Россия» (и на том спасибо), авторы Про­екта тотчас спешат оговориться, что система ценностей, которая нужна стране, «должна отвечать традициям Рос­сии»³⁶. Кто спорит? Но это ведь тривиальность. Нетриви­ально было бы, спроси они себя, о каких именно традици­ях речь. О традициях ее европейского столетия или о па­терналистских традициях многовекового самодержавия? Но этот решающий выбор так же не приходит им в голову, как не пришел он Гайдару, Лисичкину или Куликову. Пред­почитают апеллировать к прописям, то бишь к «традицион­ным русским идеалам миролюбия, доброй воли, ответст­венности и нравственного достоинства»³⁷.

Выглядит все это так, будто авторы сознательно себя обманывают. Либо просто хотят отписаться от решающего выбора, галочку поставить. О каком, например, традици­онном «идеале миролюбия» речь, если при Грозном стра­на воевала четверть века, а при Петре — даже на десятиле­тие больше? И были это вовсе не оборонительные войны, но вполне агрессивные. Если на протяжении четырех сто­летий была Россия военной империей? Если все это время жила империя в состоянии латентной гражданской войны, время от времени прорывавшейся на поверхность в гран­диозных крестьянских бунтах, одному из которых и сужде­но было ее доканать? Если несовместимость ее политичес­ких традиций делает периодические конвульсии ее госу­дарственности неминуемыми? Нет, с такими вещами не шу­тят, от них нельзя отписаться. Ибо традиции — это живая сила, они прорываются и на сегодняшнюю поверхность, г

как бы их ни причесывать. |

Прорываются то в рассуждениях главы государства о патернализме, присущем якобы русской самобытности, а вовсе не самодержавной традиции. То в невозможности целое десятилетие пробить толковый закон о частной соб­ственности на землю. То в нечаянной оговорке самих ав­торов Проекта, что «влиятельные политические силы по­стоянно поднимают вопрос о деприватизации», создавая в стране «атмосферу неуверенности для ведения добро­порядочного, конкурентно ориентированного бизнеса»³⁸. То, наконец, в их торжественной декларации, что «глав­ная цель новой национальной стратегии состоит в том, что через 10 лет Россия должна стать сильной страной»³⁹.

Не в интеграции в Европу, завещанной нам Соловь­евым, состоит для них, как видим, эта цель, не в том, чтоб Россия была принята в Европейский Союз (или, по крайней мере, соответствовала его требованиям), но в си­ле самой по себе. Сильным, однако, может быть и европейскому государству и самодержавному. Я не гово­рю уже о том, что у такой двусмысленной формулировки национальной цели есть и другая сторона. Поверит ли в самом деле Европа, на протяжении столетий имевшая дело с воинственной самодержавной Россией, что и впрямь состоят ее традиции исключительно в «миролю­бии» и «доброй воле»? В особенности если мы ничего ей не обещаем, кроме того, чтоб стать сильными?

Тем более что сегодняшняя Европа совсем уже не та, в которую пробивал окно Петр. И даже не та, в которую призывал интегрироваться Соловьев. Та Европа погрязала в геополитической суете «национальных интересов» вели­ких держав. Та Европа жила взаимной враждой, которая естественно порождалась этой доминантой «националь­ных интересов». Враждой, что довела ее в конечном сче­те до бессмысленных и кровавых гражданских войн XX века. Интегрироваться в ту Европу означало на практи­ке встать на одну из сторон в ее вечных спорах — и опять же воевать.

Однако то же историческое ускорение, что столкнуло в России лбами два цивилизационных обвала, покончило и со старой, довоенной Европой, которую поколения рус­ских националистов многократно объявляли «гниющей» и даже «пахнущей трупом»⁴⁰. Неожиданно нашла она в се­бе силы сделать с терзавшими ее «национальными инте­ресами» то же самое, что сделала Россия со Сталиным — разжаловать их, так сказать, из генералиссимусов в рядо­вые. И совершила тем самым, если угодно, прорыв в новое историческое измерение.