И вот этот первейший тогда в стране авторитет в облас­ти древнерусского права обрушился на выводы Ключев­ского, объявляя их то «обмолвками», то «недомолвками» и вообще «не совсем ясными, недостаточно доказанными, а во многих случаях и прямо противоречащими фактам». Не только не законодательствовала, утверждал Сергее­вич, Дума, не только не была она правообразовательным учреждением, у нее в принципе «никакого определенного круга обязанностей не было: она делала то, что ей прика­зывали и только»²⁴.

В переводе на общедоступный язык это означало: са­модержавие (и патернализм) были в России всегда — из­начально. Нечкина суммирует суть спора точно: «У Серге­евича самодержавный взгляд на Боярскую думу, у Клю­чевского — так сказать, конституционный»²⁵. Но тут я должен попросить прощения у читателя и сам себя пере­бить, чтоб рассказать о забавном — и очень знаменатель­ном — совпадении, которое грешно здесь не упомянуть.

Ровно 100 лет спустя после атаки Сергеевича, в 1996 го­ду, вмешался в спор — на двух полноформатных полосах вполне либеральной газеты «Сегодня» — московский эко­номист Виталий Найшуль. То есть о самом историческом споре он, скорее всего, и понятия не имел. Но позицию в нем занял. Читатель уже, наверное, догадался, какую именно позицию должен был занять в таком споре в конце XX века разочарованный московский либерал. Конечно же, она полностью совпадала с позицией «главы петербургских консерваторов». Разумеется, у Найшуля нет и следа изыс­канной аргументации Сергеевича и примитивна она до не­приличия. Но основная мысль та же. Вот посмотрите.

«В русской государственности в руки одного человека, которого мы условно назовем Автократором [в переводе на русский, напомню, самодержец] передается полный объем государственной ответственности и власти, так что не существует властного органа, который мог бы со­ставить ему конкуренцию». Поэтому «страна не нуждает­ся ни в профсоюзах, ни в парламентах» и «в России не­возможна представительная демократия»²⁶, (курсив везде Найшуля. — А.Я.).

Доказывается это, между прочим, и на современном материале из истории «российского Верховного Сове­та — Думы... Сконструированный по западной парламент­ской модели он (она) через кровавый расстрел и посте­пенные реформы превращается из задуманного «демо­кратического» органа, отражающего в законах волю народа, в Боярскую думу, пишущую их в рамках, отведен­ных главой государства»²⁷. Сергеевич сказал то же самое попроще и поярче: «...делает, что приказали и только». Но это к слову.

При всем том Сергеевич был все-таки честным ученым и попытку Правительства компромисса ограничить в 1550-е власть царя отрицать, разумеется, не мог. Мы уже цитировали его недоуменное замечание. «Это, — писал он по поводу статьи 98 нового Судебника, — действитель­но новость: царь превращается в председателя боярской коллегии». Только в отличие от Ключевского никак не мог его оппонент при всей своей эрудиции и остроумии объяс­нить, откуда вдруг взялась в якобы самодержавной Моск­ве такая сногсшибательная «новость», по сути перечерки­вавшая всю его полемику.

Ответ Ключевского мы помним. Он исходил из того, что московская аристократия оказалась способна к поли­тической эволюции. Училась, другими словами, на своих ошибках. И после тиранического опыта 1520-х при Васи­лии и бесплодной грызни «боярского правления» в 1540-е выяснила для себя наконец, чего именно недо­ставало «конституционному учреждению без конституци­онной хартии». Статья 98 и предназначена была стать та­кой хартией. Для блестящего правоведа Сергеевича это навсегда осталось тайной. Потому, между прочим, оста­лось, что он, как и вся его школа, сосредоточился исклю­чительно на «технике правительственной машины» в на­дежде «разглядеть общество, смотря на него сквозь сеть правивших им учреждений, а не наоборот»²⁸. Ясно, что такой причудливый взгляд «мешает полной и справедли­вой оценке действительных фактов нашей политической истории»²⁹. В связи с чем — забивает последний гвоздь Ключевский — «наша уверенность в достаточном зна­комстве с историей своего государства является прежде­временной»³⁰.

Все это, однако, написано было в другом месте и по другому поводу. А в 1896 году, несмотря на то, что «кри­тический удар Сергеевича, вероятно, был очень тяжел для Ключевского и немалого ему стоил»³¹, отвечать он не стал (разве что в частном замечании Платонову: «Сергеевич тем похож на Грозного, что оба привыкли идеи перекла­дывать на нервы»³²).

Ничего не ответил Ключевский, даже когда за первым залпом последовал буквально шквал статей против не­го — ив «Журнале Юридического общества», и в «Мире Божьем», и в «Русском богатстве», и даже в «Русской мысли» (где был в свое время опубликован журнальный вариант «Боярской думы»).

Так вот, правильно ли он поступил?

С одной стороны, третье издание «Боярской думы» вы­шло в свой срок, несмотря на «сильнейший разгром», чем, как говорит Нечкина, Ключевский «подтвердил разверну­тую концепцию»³³. Но с другой — защищать он ее не стал. Не обратил внимание общества на то, что вовсе не о раз­ногласиях по поводу каких-то частных аспектов правовой структуры древнерусской государственности шел на са­мом деле спор, но по сути о новой парадигме русской ис­тории. Не счел, стало быть, в 1896 году Ключевский рос­сийское общество готовым к принятию «новой националь­ной схемы».

Даже сейчас, столетие спустя, невозможно сказать, верна ли была эта оценка. Я склоняюсь к тому, что верна. Слишком уж близок был трагический финал и слишком поздно было пытаться внедрить в историографию, а тем более в общественное сознание новую парадигму. Не тем было тогда занято русское общество. Конкурировали на финальной прямой, на которую вышла тогда царская им­перия, страсти националистические и социалистические. Конституционным мечтам суждено оказалось быть рас­плющенными между двумя этими гигантскими жерновами. Первый их них толкнет меньше двух десятилетий спустя империю на гибельную войну, а второй ее реставрирует — с другим правительственным персоналом и под другим именем.

В 1882-м, когда выходило первое издание «Боярской думы», его открытая публицистическая защита, может быть, и имела бы смысл. Но то было время суровой реак­ции. Разворачивалась после цареубийства контрреформа Александра III. Публика была напугана. Ей было не до ин­новаций. Незаурядное мужество требовалось даже про­сто для того, чтоб поставить вопрос о конституционности Думы в вышедшей ничтожным тиражом на правах доктор­ской диссертации академической книжке.

Как бы то ни было, момент был упущен. Ни в 1882, ни в 1896-м не была вынесена на публичный форум «но­вая схема» русского прошлого, не оказалась в фокусе об­щественного внимания. Должно было пройти бурное и кровавое столетие, прежде чем такой момент предста­вится снова. Только вот представился ли он и впрямь в на­ши дни?

Давайте взвесим доводы против и за.

ДОВОД ПРОТИВ - 1

Да, на пороге XX века страна тоже ощущала себя, как сейчас, на роковом перепутье. Никто, конечно, не говорил в ту пору об угрозе «модернизированного сталинизма». Партия пролетариата, как мы знаем от Нечкиной, тогда лишь возникала, и даже те, кто краем уха слышал о ней, не могли представить себе чудовище, в которое она впос­ледствии превратится. Зато не было недостатка в предчув­ствиях «грядущего хама» или «новых гуннов» и даже то­го, что, говоря словами Валерия Брюсова, «бесследно все сгинет, быть может» и «сотворится мерзость во храме». В моих терминах, предчувствовали тогда русские интел­лектуалы грядущий цивилизационный обвал.

Но даже и при Александре III неизмеримо более точно, чем сегодня, ощущала Россия, где именно искать истоки национальной трагедии, которая чудилась ей за ближай­шим поворотом. Ничто, пожалуй, не доказывает это луч­ше, нежели простой — и удивительный по нашим време­нам — факт: популярный толстый журнал «Русская мысль» готов был публиковать в дюжине номеров акаде­мическое исследование о Боярской думе Древней Руси. Найдется ли в наше время сумасшедший редактор, кото­рый бы на такое решился? И если да, найдутся ли у тако­го журнала читатели? Достаточно, наверное, поставить эти вопросы, чтоб ответ на них стал очевиден.