СЛЕДУЮЩЕЕ ПОКОЛЕНИЕ

Перепрыгнем теперь через десятилетия, включавшие как пик брежневской стагнации (и с ним затянувшееся гни­ение серого консенсуса в Иваниане), так и драматическое крушение империи (и с ним раскрепощение историогра­фии). И что же? Открылись перед нею новые философ­ские горизонты? Нашла она принципиально новые средст­ва политического анализа? Продвинулись новейшие исто­рики дальше открытий шестидесятников, которые мы только что цитировали?

К сожалению, судя, во всяком случае, по двум новейшим монографиям об Иване Грозном — Владимира Кобрина (1989) и Бориса Флори (1999), — не очень. Впечатление та­кое, что Иваниана по-прежнему топчется на месте. Конеч­но, новейшие историки более раскованны, священных «вы­сказываний» для них уже не существует, тем более что вла­стям предержащим теперь не до их научных изысканий. И это ощущение внутренней свободы впечатляет. Но все же коренного переосмысления политической истории России XVI века, завещанного им Зиминым, не произошло.

Да, В.Б. Кобрин признает вслед за Каштановым, что «опричнина не была антибоярским мероприятием»⁸⁵. Но в отличие от него вовсе не следует у Кобрина из этого вы­вода, что была она «мероприятием» антикрестьянским. Он согласен, что царем «вряд ли руководили какие бы то ни было стремления, кроме укрепления личной власти»⁸⁶. Но «что ни говори, а казнь князя Владимира Старицкого ознаменовала конец удельной системы на Руси»⁸⁷. И «та­ким образом получается, что вне зависимости от желаний и намерений царя Ивана опричнина способствовала цент­рализации, была объективно направлена против пережит­ков удельного времени»⁸⁸. Как видим, вывод Кобрина бли­же к Платонову 1920-х, нежели к Носову 1960-х.

Никакого продвижения по сравнению со Шмидтом не за­метно у Кобрина тоже. «Существовала ли в реальной жиз­ни, — спрашивает он, — альтернатива тому пути, по которо­му пошел царь Иван, вводя опричнину? Да, существовала. Это показала деятельность Избранной рады, при правле­нии которой... были начаты глубокие структурные рефор­мы, направленные на достижение централизации. Этот путь не только не был таким мучительным и кровавым, как опричнина, он и... исключал становление снабженной го­сударственным аппаратом деспотической монархии»⁸⁹. Ей-богу, Шмидт сказал то же самое короче и ярче. А тер­минологическая путаница все та же: по-прежнему абсолю­тизм, деспотизм и самодержавие пишутся через запятую, как синонимы.

Естественно, мнение Кобрина о Грозном резко отрица­тельное: «Садистские зверства этого монарха резко выде­ляются и на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века»⁹⁰. Тем более что «тот путь централизации через опричнину, по которому повел страну Иван Грозный, был гибельным, разорительным для страны. Он привел к цент­рализации в таких формах, которые не поворачивается язык назвать прогрессивными»⁹¹. И вообще, «аморальные деяния не могут привести к прогрессивным результа­там»⁹². Это шаг вперед по сравнению со Скрынниковым, но не по сравнению с формулой Шмидта об «абсолютиз­ме, пропитанном азиатским варварством».

Интереснее, живее и богаче новыми фактами исследо­вание Флори. Прежде всего потому, что он, как когда-то Носов и не в пример Кобрину, отчетливо понимает: само­державная революция (автор, впрочем, этого термина не употребляет) коренным образом изменила всю дальней­шую судьбу России. «Происшедшие в правление Грозного перемены наложили глубокий отпечаток на характер от­ношений между государственной властью и дворянским сословием, определив на долгие времена и характер рус­ской государственности, и характер русского общества не только в эпоху средневековья»⁹³.

Флоря знает, что в годы этой революции «был оборван наметившийся в середине XVI века в России процесс фор­мирования сословного общества» и «государственная власть приобрела столь широкие возможности для своих действий, какими она, пожалуй, не обладала ни в одной из стран средневековой Европы»⁹⁴.

Вот, казалось бы, и подошел вплотную автор к преодоле­нию дефиниционного хаоса, столетиями преследовавшего Иваниану. Один шаг отсюда до идеи о радикальном отличии самодержавия от европейского абсолютизма. Но как в свое время Зимин, Флоря этого шага не делает, уходя в рассуж­дения о сравнительных достоинствах сословных учрежде­ний Западной и Центральной Европы. И в результате почти дословно повторяет искреннюю, но растерянную деклара­цию Покровского: «Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ива­на IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа. Оста­ется лишь надеяться, что его могут принести труды новых поколений исследователей»⁹⁵. Опять, выходит, будем ждать ответа от «новых фактов». Добавьте к этому неутешитель­ному заключению Флори и привычно путаную сентенцию неоевразийца В.В. Ильина: «Никакой разницы между Ива­ном IV, укреплявшим централизм рубкой голов, и Петром I, бравшим рубанок и занимавшимся тем же — утверждением устоев восточного деспотизма в России, — нет»⁹⁶.

Если исходить из представления об Иваниане как об ин­дикаторе общественного сознания, такое топтание ее на ме­сте означает, что дело плохо. Иллюстрацией к тому, на­сколько плохо, может служить книга Льва Гумилева «От Ру­си к России», тоже полная рассуждений об Иване Грозном и его опричнине. Хотя, строго говоря, автора нельзя отнес­ти к следующему поколению историков, но издана книга все-таки в 90-е годы и популярность ее несопоставима с ака­демическими трудами, которые мы сейчас цитировали.

Несомненно, что само явление откровенно разбойничь­ей опричнины в разгар замечательного подъема России, когда, говоря словами Гумилева, «уровень пассионарного напряжения суперэтнической системы» достигает пика и «жертвенности» положено стать ее высшей ценностью, безжалостно ломает всю его биосферную теорию. Чтоб спасти теорию, следует любой ценой вынести и опричнину, и самого Грозного, так сказать, за скобки русской истории.

Гумилев, однако, не имел никакого представления о том, что происходило за четыре столетия в Иваниане, и потому сделал он это несколько неловко. Вот так: «Оп­ричнина была создана Иваном Грозным в припадке сумас­шествия»⁹⁷. Согласитесь, что это девятнадцатый век. По­скольку, однако, вынесено было это заключение в конце XX, автор чувствует, что на одном психиатрическом диаг­нозе далеко не уедешь, и добавляет, как принято, «объек­тивные» причины. Оказывается, что «в опричнине мы в чи­стом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами»⁹⁸.

Ну что ж, хоть и звучит беаппеляционно, но читатель может все-таки потребовать объяснения, откуда вдруг взялась такая зловещая антисистема в самом сердце «пас­сионарного» государства, да еще в его наивысшей, «акма- тической» фазе. Ответ готов: «Она стала частным выраже­нием того негативного мироощущения, которое всегда яв­ляется следствием тесного контакта двух суперэтносов»⁹⁹. Проще говоря, без железного занавеса между Россией и Европой «негативное мироощущение» и, стало быть, оп­ричнина неминуемы.

Но почему тогда только в России? Почему не в Европе тоже? На этот вопрос нет ответа. Зато категорически ут­верждается, что «именно последнее мироощущение, во­площавшееся в России то в движении новгородских стри­гольников, то в ереси «жидовствующих» в XVI в., получи­ло свое наиболее яркое воплощение в опричнине»¹⁰⁰. Более того, оно же, это роковое мироощущение, «поме­шало победе России в Ливонской войне»¹⁰¹.

Может быть, читатель что-нибудь и понял в этой смеси экзотических терминов с откровенной проповедью нового железного занавеса. Я — нет. Кроме, конечно, того, что ни малейшего отношения к российской реальности XVI ве­ка, к опричной эпопее и к Ивану Грозному она, как мы те­перь уже знаем, не имеет. Более важно, однако, что не только не открылись в Иваниане конца XX века новые фи­лософские горизонты, но и старые, как видим, оказались замутнены. И означать это может лишь одно: Россия сно­ва на распутье.