Это еще не все, однако. Логика мифа глубока и ковар­на. Стоит признать его исходный постулат — и придется отступать дальше. Стоит признать, что самодержавие ес­тественно для России, а тиран — «Отец Отечества» — и придется соглашаться, что освобождение монархии от «аристократического плена» невозможно без опричнины.

Но как все-таки быть с катастрофой русского крестьян­ства, которая ведь оказалась первым же результатом это­го «освобождения монархии»? Тут мы снова убеждаемся в могуществе мифа: он заставляет Скрынникова лгать и маневрировать. Точно так же, как заставлял он маневри­ровать Бахрушина.

Мы сейчас увидим, как бессознательно лукава (в отли­чие от Покровского) и морально увертлива (в отличие от Соловьева) его позиция. Похоже, что «буржуазные пред­рассудки», включающие, между прочим, и элементарную научную честность, совершенно его покидают, едва под­ходит он к анализу влияния опричнины на положение кре­стьянства. Скрынников, конечно, декларирует: «Бессмыс­ленные и жестокие избиения ни в чем неповинного насе­ления сделали само понятие опричнины синонимом произвола и беззакония»⁷⁹. Однако в конкретном анализе он тем не менее незаметно переставляет акценты с этого произвола и беззакония на стихийные бедствия и повыше­ние налогов.

«В годы боярского правления новгородские крестьяне платили небольшую денежную подать государству. С нача­лом Казанской и особенно Ливонской войны государство многократно повышало денежные поборы с крестьян. Уси­ление податного гнета и помещичьей эксплуатации стави­ло мелкое крестьянское производство в крайне неблаго­приятные условия. Но не только поборы были причиной той разрухи, которая наступила в стране в 70-80-х гг. XVI века. Катастрофа была вызвана грандиозными стихий­ными бедствиями... Неблагоприятные погодные условия дважды, в 1568 и 1569 губили урожай. В результате цены на хлеб поднялись в 5—10 раз. Голодная смерть косила на­селение городов и деревень. В дни опричного погрома Новгорода голодающие горожане в глухие зимние ночи крали тела убитых людей и питались ими... Вслед за голо­дом в стране началась чума, занесенная с Запада... Трех­летний голод и эпидемия принесли гибель сотням тысяч людей. Бедствия довершили опустошительные вторжения татар»⁸⁰.

Вот видите, за голодом, чумой да татарами опричнина уже почти и незаметна. Я даже не говорю о том, что в мо­мент величайшего национального бедствия, когда люди ели друг друга, правительство не только не было с ними, оно было против них. Оно не открыло для них государст­венные закрома, как сделал, например, в 1602 году Борис Годунов, не ввело рационов, не пыталось предотвратить ха­ос. Напротив, оно совершенно сознательно его увеличива­ло, бессмысленно истребляя людей и сея вокруг себя демо­рализацию. Не говорю я также о том, что ни о каком татар­ском вторжении и речи бы не было, восторжествуй в конце 1550-х антитатарская стратегия Правительства компромис­са. Говорю я лишь об очевидном факте, который мужест­венно выдвинули на первый план шестидесятники Кашта­нов и Шмидт и которого словно не замечает Скрынни­ков, — о гибели под руками опричников единственной надежды страны, «лутчих людей» русского крестьянства.

Ужасный голод потряс Россию и в начале 1930-х. Люди снова ели друг друга. Но вряд ли найдется добросовест­ный историк современности, который обвинил бы в этой катастрофе одну стихию. Разве не гораздо более важной ее причиной было раскулачивание и тотальное разорение русской деревни, инициированное сталинской опрични­ной? Но ведь то же самое произошло и в результате Ива­новой опричнины. И в обоих случаях предшествовал это­му разгром боярской «правой оппозиции» Правительства компромисса, оставивший крестьянство беззащитным пе­ред лицом озверевших опричников тирана. Как же может позволить себе забыть об этом историк опричнины — все равно Ивановой или сталинской?

НЕУДАВШЕЕСЯ «ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ»

И все-таки, если взглянуть на ход дела в Иваниане на протяжении 60-х, внушал он, казалось, не только разоча­рование, но и надежду. Неотвратимо, например, размы­вался фундамент серого консенсуса. Пусть не дала ре­зультатов радикальная его ревизия, предпринятая Зими­ным. Но ведь она и сама по себе была зловещим для него предзнаменованием. И слишком очевидно у Скрынникова противоречие между посылками и выводами. Критичес­кая, разрушительная сила обоих ударов не прошла бес­следно. Сколько же в самом деле мог консенсус метаться от Соловьева к Платонову и обратно, продолжая полагать себя «истинной наукой»? В сущности, уже в шестидесятые стало ясно, что он в тупике. И что выйти из него без прин­ципиально новых идей невозможно. И новые идеи начали и впрямь пробиваться на поверхность.

Вот заключение Д.П. Маковского (1960): «В середине XVI века в Русском государстве, в промышленности и сельском хозяйстве зародились капиталистические от­ношения и были подготовлены необходимые экономичес­кие условия для их развития... Но в 1570—90-х произошло активное вторжение надстройки (мощных средств госу­дарства) в экономические отношения в интересах поме­щиков... Это вторжение не только затормозило развитие капиталистических отношений и подорвало состояние производительных сил в стране, но и вызвало в экономи­ке явления регресса»⁸¹.

Вот заключение С.М. Каштанова (1963): «Рассматривая опричнину в социальном аспекте, мы убеждаемся, что главное в ней — ее классовая направленность, которая состояла в проведении мероприятий, содействовавших дальнейшему закрепощению крестьянства. В этом смысле опричнина была, конечно, в большей степени антикрес­тьянской, чем антибоярской политикой»⁸².

Вот заключение С.О. Шмидта (1968): «Сегодня стано­вится все более ясным, что политика Избранной рады (Правительства компромисса) в гораздо большей степени способствовала дальнейшей централизации государства и развитию в направлении к абсолютизму европейского типа, чем политика опричнины, облегчившая торжество абсолютизма, пропитанного азиатским варварством»⁸³.

Вот, наконец, заключение Н.Е. Носова (1969): «Именно тогда решался вопрос, по какому пути пойдет Россия: по пути подновления феодализма «изданием» крепостни­чества или по пути буржуазного развития... Россия была на распутье... И если в результате Ивановой опричнины и «великой крестьянской порухи» конца XVI века все-таки победило крепостничество и самодержавие... то это от­нюдь не доказательство их прогрессивности»⁸⁴.

Согласитесь, если собрать воедино все эти заключения авторитетных историков, можно, пожалуй, сказать, что в русской историографии шестидесятых слеплены уже были почти все «кирпичи» для возведения логически не­противоречивого здания альтернативной концепции Ива­нианы. Но теоретического фундамента под всеми этими прозрениями не было. И потому повисли они в воздухе.

Маковский, например, не сумел объяснить, почему вдруг в 1570-е «произошло активное вторжение надстрой­ки», вызвавшее «в экономике явления регресса». Да и не­возможно это объяснить из «развития товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве», как он пытался сделать.

Каштанов не объяснил связь между антибоярской и ан­тикрестьянской политикой опричнины. Да и не мог он это сделать, не отбросив архаический миф о «реакционности боярства».

Шмидт не смог объяснить, в чем состояло конкретное политическое различие между «абсолютизмом европей­ского типа» и «абсолютизмом, пропитанным азиатским варварством». Не смог, ибо нельзя это сделать, не реви­зовав общепринятое представление об абсолютной мо­нархии.

Носов не сумел объяснить, какая именно комбинация политических сил предопределила победу «подновленно­го феодализма» и поражение «буржуазного развития». Да и мог ли он это сделать без анализа политической, а не только социально-экономической ситуации в России 1550-х, которой посвятил он свое исследование?

Все эти дыры в позициях даже лучших из лучших совет­ских историков не были случайны. Ибо коренились они в одной и той же причине, о которой еще в 1964 году ска­зал, как мы помним, Зимин. В том, что «настало время ко­ренного переосмысления политической истории России XVI века». А на самом деле не настало это время при его жизни (он умер в 1980-м). И не могло при диктатуре серо­го консенсуса настать. Ибо нельзя ждать такого переос­мысления лишь от «новых фактов», как ждал в 1940-е Ве­селовский. Новые философские горизонты должны были для этого открыться, новые средства политического ана­лиза были для этого необходимы. А главное, требовалось принципиально новое видение русской истории, «новая национальная схема». Могла ли она явиться в крепостной историографии?