Так создавалась дурная бесконечность самодержавия. Так покинула Россия столбовую дорогу европейско-абсо- лютистской интеграции и свернула в тупик самодержав­ной. Пусть судит теперь читатель, что остается после это­го от священной формулы.

АТАКИ ШЕСТИДЕСЯТНИКОВ

То, что происходило в Иваниане дальше, демонстриро­вало сразу два противоположных факта: и шаткость до­стигнутого на исходе 1950-х серого консенсуса и могуще­ство поколебленного, но несокрушенного государствен­ного мифа.

Яростно атаковал консенсус А.А. Зимин. В статье «О политических предпосылках русского абсолютизма» он один за другим разгромил все его фундаментальные постулаты. Он отверг главный тезис аграрной школы, ут­верждая, что «противопоставление бояр-вотчинников дво­рянам-помещикам просто неосновательно»⁶⁸. Он отрицал само существование «реакционной боярской идеологии», реабилитируя не только Вассиана Патрикеева, но как буд­то бы, пусть намеком, и самого даже Курбского: «Теперь уже невозможно указать ни одного русского мыслителя XVI века, взгляды которого могут быть расценены как ре­акционно-боярские»⁶⁹. Бесстрашно посягнул Зимин на святая святых консенсуса — на постулат о феодальном бо­ярстве, якобы боровшемся против священной централиза­ции: «Речь может идти лишь о борьбе за различные пути централизации государства»⁷⁰. Что, казалось бы, могло быть радикальнее этой сокрушительной критики?

Со времен Покровского никто не осмеливался открыто заявить, что «настало время коренного переосмысления политической истории России XVI века»⁷¹.

И в основе критики Зимина лежало ведь совершенно здравое рассуждение, которое сделано бы честь и самому Ключевскому, что, хотя «вельможная знать не склонна была поступиться своими огромными латифундиями в пользу малоземельной служилой мелкоты», но зато она и «не стремилась к скорейшей ликвидации крестьянского выхода». Отсюда был уже, согласитесь, всего один шаг до признания основополагающей истины, что боярство соб­ственной спиной защищало крестьян от крепостнической агрессивности помещиков. И стало быть, политический разгром боярства был прелюдией к экономическому и со­циальному порабощению крестьянства.

И Зимин делает шаг. Но, к нашему сожалению и отчая­нию, — в обратную сторону. «Потребность дальнейшего наступления на феодальную знать, — говорит он, — была очевидна и сознавалась такими дальновидными мыслите­лями, как И.С. Пересветов»⁷². Что за напасть такая? Из че­го, помилуйте, была она очевидна, эта потребность? Ведь логически из его критики железно вытекало заключение прямо противоположное. Увы, оказывается, что вся эта яростная — и доблестная — атака на марксистско-соло- вьевский консенсус предпринята были лишь затем, чтобы заменить его другим, не менее бесплодным марксистско- платоновским консенсусом.

Только для того, выходит, и реабилитировал Зимин бояр­ство, чтоб снова обвинить несчастных «княжат». И тем са­мым снова оправдать опричнину и снова короновать Гроз­ного. Он убежден, что «основным тормозом социально-эко­номического и политического прогресса России конца XV—XVI веков было не боярство, а реальные наследники феодальной раздробленности — последние уделы... Отсю­да, естественно, не пресловутое столкновение дворянства с боярством, а борьба с пережитками раздробленности со­ставляет основу политической истории того времени»⁷³.

Опять — уже после уничтожающей критики Веселов- ского — встала из гроба подрумяненная и модернизиро­ванная платоновская концепция. На наших глазах один из самых честных и талантливых советских историков, попы­тавшись выпрыгнуть из поезда государственного мифа, всего лишь перепрыгнул в другой его вагон. Странная, го­рестная картина. А миф, который только что, казалось, опасно зашатался на краю пропасти, опять смеялся с олимпийской высоты над своими критиками, торжествуя новую победу. Отдадим должное его исторической живу­чести, тому, как цепко, мертвой хваткой держит он в сво­их лапах даже лучшие умы русской историографии. Дер­жит многие десятилетия, меняя обличия, как хамелеон, то выступая открыто в браваде Ломоносова, то скромно прячась за сентиментальным негодованием Карамзина, притворяясь то государственной школой, то аграрной, то подымаясь до воинственного пафоса милитаристской апологии, то опять отступая в серую мглу черепнинского консенсуса, то, наконец, бунтуя против Соловьева под знаменем Платонова.

МАНЕВР СКРЫННИКОВА

Нет, пожалуй, ничего удивительного в том, что младший соперник Зимина Р.Г. Скрынников подверг его сокруши­тельной критике, буквально по стенке растер в своей дис­сертации новое издание «удельной» ревизии мифа. Скрынников, впрочем, сделал больше. Его работы дейст­вительно ворвались в Иваниану, как свежий ветер⁷⁴. Он впервые, как мы помним, подробно исследовал механизм опричного террора. Под его пером сходство опричнины со сталинской «чисткой» приобрело очертания поистине рельефные. Одним словом, он лучше, чем кто бы то ни бы­ло другой, отдавал себе отчет в том, что действительно происходило в России в 1560-е.

К чести его, Скрынников не обнаруживает ни малейше­го желания оправдывать эту жуткую репетицию сталин­ского террора «борьбой с изменой», как делали до него Виппер и Бахрушин. И хотя он замечает, что в доопричной Москве «монархия стала пленницей аристократии»⁷⁵, он вовсе не склонен утверждать «объективную неизбеж­ность физического истребления княжеско-боярских се­мей», как делал его учитель Смирнов. Он не скрывает от себя (и от читателя), что прежде всего «период опричнины отмечен резким усилением феодальной эксплуатации», предопределившим «окончательное торжество крепост­ного права». Во-вторых, замечает он, «опричные погро­мы, кровавая неразбериха террора внесли глубокую де­морализацию в жизнь страны»⁷⁶. И что же?

Работая с открытыми глазами, имея перед собою ужа­сающие факты, многие из которых введены в научный оборот им самим, делает он попытку пересмотреть тради­ционную оценку опричнины? Увы, снова, как и в случае с Зиминым, суждено нам пережить горькое разочарова­ние. Синтезис Скрынникова не только не будет соответст­вовать его тезису, он будет ему противоречить. Получится у него, что «опричный террор, ограничение компетенции боярской думы... бесспорно способствовали... укрепле­нию централизованной монархии, развивавшейся в на­правлении к абсолютизму»⁷⁷.

Итак, священное заклинание произнесено. А это значит, что Скрынников, как до него Зимин, остается в рамках кон­сенсуса. И «великая чистка» Ивана Грозного, с такой силой описанная им самим, все-таки оказывается «исторически неизбежной и прогрессивной». Король умер, да здравству­ет король! Марксистско-платоновская ипостась мифа, сно­ва возрожденная Зиминым, снова ниспровергнута — ради вящего торжества его марксистско-соловьевской ипостаси.

Присмотревшись к концепции Скрынникова, мы отчет­ливо видим следы, оставленные на ней мифом. Если Зимин отрицал «пресловутое столкновение боярства с дворянст­вом» и реабилитировал великих оппозиционеров XVI века, то Скрынников не только, как мы помним, многоречиво клеймит «изменнические сношения Курбского», он дает понять, что террор против аристократии, «взявшей в плен монархию», был вовсе не так уж и дурен сам по себе. Бе­зобразие начинается, лишь когда распространился он на другие социальные слои, бывшие объективно союзниками монархии в борьбе с боярами. «Опричный террор, — гово­рит он, — ослабил боярскую аристократию, но он нанес также большой ущерб дворянству, церкви, высшей приказ­ной бюрократии, т. е. тем социальным силам, которые слу­жили наиболее прочной опорой монархии. С политической точки зрения, террор против этих слоев и групп был пол­ной бессмыслицей»⁷⁸.

Говоря в моих терминах, Скрынников сочувствует по­пытке Ивана Грозного, освободившись от аристократии, превратить традиционный русский абсолютизм в восточ­ную деспотию. Не сочувствует он лишь политической «бессмыслице», иррациональности самодержавной тира­нии, беспощадно уничтожавшей собственных союзников. Как будто бы можно себе представить осмысленное, ра­циональное самодержавие. Как будто бы одни бояре, а не все его подданные были для царя Ивана холопами, как знал еще Ключевский. Как будто бы государство холопов могло не быть одной сплошной жестокой бессмыслицей, чреватой «политическим небытием».