После громового взрыва милитаристской апологии, по­сле вполне кавелинского всплеска идеализации Грозного, советская историография мирно вернулась в привычное, уютное болото вполне соловьевской «централизации госу­дарственной власти» — конечно, с обязательным добавле­нием платоновского «аграрного переворота». Место тор­жественных гимнов Виппера-Бахрушина занял серый кон­сенсус Черепнина. Можно сказать, таким образом, что если до мятежа Дубровского позиция «истинной науки» в Иваниане представляла эклектическую смесь концепций Платонова и Кавелина, то после него она превратилась в коктейль из концепций Платонова и Соловьева. Но и по­сле мятежа осталась она, в сущности, тем же, чем была до него — симбиозом аграрной и государственной школ Ива­нианы. От сложения двух «буржуазных» идей в сумме по­лучился марксизм-ленинизм. Увы, вопреки своим револю­ционным обещаниям, он не спас историографию XX века от подчинения государственному мифу.

Если б у нас даже не было никаких других индикаторов этого, один — самый важный — все равно остается: отно­шение к политической оппозиции. В том же году, когда бунтовал Дубровский, почтенный советский академик бук­вально повторил написанное за сто лет до этого учеником Соловьева Горским. Рискуя истощить терпение читателя, я снова сдвоил цитату, предлагая ему тем самым любопыт­ную задачу — отделить откровения марксиста образца 1956-го от откровений монархиста образца 1856-го.

Вот что они писали: «Ратуя за старину, Курбский руко­водился не интересами отечества, а одними чисто эгоисти­ческими побуждениями... Идеал его был не в будущем, а в прошедшем. В лице Курбского реакционные князья и бояре нашли себе певца и философа... Этой реакцион­ной идеологии Иван Грозный противопоставил принципы строительства нового государства... заклеймив Курбского как преступника и изменника своей родины... Напрасно тратил он [Курбский] силы в борьбе против новизны... Он, перед строгим судом потомства, является защитником не­подвижности и застоя, шедшим наперекор истории, напе­рекор развитию общества»⁶⁷.

СВЯЩЕННАЯ ФОРМУЛА

Итак, «централизация государства» оказалась послед­ним словом марксистской науки. Конечно, мы и раньше, цитируя А.Н. Сахарова или И.И. Смирнова, натыкались на этого неподвижного кита, на котором стояла средневеко- во-марксистская вселенная «государственного мифа». Но теперь, когда стала она альфой и омегой серого кон­сенсуса, его последним убежищем, перед нами уже не просто наименования глав в учебниках и монографиях. Теперь перед нами сакральная формула, своего рода та­бу, заклинание духов, перед которым должны рассыпать­ся в прах любые аргументы не верующих в благое пред­назначение опричнины. Значит, затянувшаяся наша Ива- ниана еще не окончена: очередной бастион мифа ждет нас — и пушки его заряжены. Что ж, пойдем на очередной штурм.

Ну во-первых, священная формула не содержит ника­кой — ни политической, ни социальной — характеристи­ки государства. Теоретически она совершенно аморфна и в этом смысле бесплодна, ибо централизованным может быть одинаково и абсолютистское государство и само­державное, и деспотизм и демократия, и «социалистичес­кая» империя. И если жертвоприношения этому языческо­му идолу простительны в трудах «буржуазного» Соловье­ва, рассуждавшего в абстрактных терминах о борьбе государственного и родового начал, то как объяснить это удивительное равнодушие к различиям между деспотиче­ской и самодержавной государственностью — и тем бо­лее между «буржуазной» и «социалистической» — в тру­дах историков, именовавших себя марксистами?

Однако ошеломляющая в их устах «бесклассовость» священной формулы еще полбеды. Настоящая ее беда в том, что к России XVI века, к которой они ее применяют, к России Грозного и Правительства компромисса, она просто не имеет отношения. Не имеет, поскольку центра­лизация государственной власти — в том смысле, в каком употребляют эту формулу наши историки, имея в виду уп­равление всеми регионами страны из единого центра — завершена была уже в XV веке.

И издание Судебника 1497 г., означавшее правовую унификацию России, властно установившее единые нор­мы социального поведения и хозяйственного функциони­рования на всей ее территории, было заключительным аккордом этой централизации. На протяжении двух столе­тий интригами и лестью, угрозами и насилием «собирали» Рюриковичи, точно так же, как Францию Капетинги, свою северо-восточную Русь по кусочкам, покуда воля их не стала законом для нее из края в край, покуда не смогли они из Кремля указывать, как судить, как ведать и жить в Новгороде ли, в Твери или в Рязани.

Отныне никто — ни в стране, ни за ее пределами — не смел усомниться в монопольном праве великого князя Московского володеть и княжить на всем пространстве от Белого моря до Путивля, творить здесь по собственному разумению законы, назначать и смещать наместников или вообще уничтожить институт наместничества. Управляю­щий центр системы был создан. И периферия признала его центром. Единство государственной воли и единство программы стали политическим фактом в Московской державе. Какой же еще надобно вам централизации?

Нерешенной досталась преемникам Ивана III совсем другая, принципиально отличная от «собирательства» и бесконечно более сложная, нежели централизация, за­дача — интеграция нового централизованного государст­ва. Сращивание его разрозненных, кое-как на живую нит­ку схваченных кусков. Превращение единства внешнего — административного и правового — в единство внутреннее, моральное и хозяйственное, в единство культурное.

Другое дело что интеграция эта могла быть абсолю­тистской (европейской) или самодержавной (евразий­ской), могла исходить из начал, заданных в государствен­ной программе Ивана III (и предусматривавших латентные ограничения произвола власти) или из противоположных начал, заданных в программе Ивана IV (и отрицавших эти ограничения). Не можем же мы забыть, что это было именно начало, что политические нормы только формиро­вались, что они были предельно пластичны и инфантиль­ны, что опричная буря захватила их в самой ранней поре, в самом нежном цвету, когда они не могли еще ей сопро­тивляться.

Но едва отдадим мы себе отчет в действительном со­держании той интеграционной задачи, которая стояла пе­ред московским правительством в середине XVI века, мы тотчас и обретаем почву для принципиальной оценки дея­тельности Грозного. В частности, понимаем мы, что на­сильственно разодрав страну на части, доведя ее до раз­рухи и запустения, уничтожив все ограничения произвола, легализовав государственный беспорядок в качестве по­рядка, возродив удельные нравы, натравливая Москву на Тверь и Новгород, помещиков на бояр, московских бояр на суздальских княжат, «чернь» на патрициев, Опричнину на Земщину, отменяя Юрьев день и расчищая дорогу кре­постному рабству — Иван Грозный дезинтегрировал русский абсолютизм.

Деморализацию сеял он, а не централизацию. Ужас пе­ред государством, а не сочувствие национальному единст­ву. Поистине сделал он все, что было в человеческих си­лах, чтобы погубить централизацию. И если не распалась страна после него на куски, то доказывает это лишь, что дело централизации государства сработано было к XVI ве­ку так прочно, что даже державному палачу и его оприч­ным «централизаторам» не удалось его доломать. Мечась и неистовствуя, слепо и яростно разоряя абсолютистскую государственность, он просто паразитировал на прочнос­ти этой централизации. На том, что, даже ввергнув страну в многолетнюю Смуту и заставив ее заново испытать все прелести иноземного нашествия, разрушить ее оконча­тельно оказалось невозможно.

Конечно, ничего от «царева удела», от опричного деле­ния России еще при жизни Грозного не осталось. Более того, само слово «опричник» запрещено было к употреб­лению под страхом сечения кнутом на торгу, ибо ни с чем иным, как с понятием «разбойник», оно и тогда уже не ас­социировалось. Но не забудем, что творилось средневе­ковое право не столько законодательством, сколько пре­цедентом. Что из суммы прецедентов складывалась куль­турная традиция, западавшая в народное сознание глуб­же любого закона. И нельзя было отменить ее никакими административными распоряжениями, никакими манифе­стами. Особенно, если замешана она была на массовом терроре и настояна на тотальном ужасе, ставшем судьбою целого поколения.