Луиза проводила Мари, дома у Ферре их ждала еще одна печальная новость. Забегал кто-то из друзей Теофиля и сообщил, что его и других обвиняемых прошлой ночью увезли в Блуа, послезавтра там начнется над ними суд.

— О, они боятся судить их в Париже! — сказал отец Теофиля. — Они трясутся от страха!.. Поверьте, мадемуазель Луиза, я не революционер, но, клянусь вам, если бы я был моложе, я встал бы сегодня рядом с сыном!

На следующий день с первым утренним поездом Луиза и Мари отправились в Блуа. Это старинный город на берегу Луары, первая большая станция за Орлеаном.

Так же как и во время поездки в Тур, тянулись за пыльными вагонными окнами пожелтевшие под июльским солнцем поля, махали крыльями ветряные мельницы, плыл над землей пасхальный перезвон коровьих колокольчиков. Но Луиза почти не замечала прелести пейзажа: так сильна была ее тревога за Теофиля.

В Блуа приехали поздно, на вокзальной площади уже горели газовые фонари. Над городом копились свинцовые тучи, и поблескивала за парапетом набережной искрящаяся вода Луары.

Переночевали в меблированных комнатах чопорной мадам Крузе, подробно осведомленной о редкостном для их города событии. Мадам возмущенно ахала и всплескивала руками, кляла смутьянов, которые мешают достойным людям спокойно почивать под их перинами.

— О, я бы не сразу убивала таких, а сначала резала бы на мелкие кусочки! — с кровожадным блеском в главах восклицала мадам, потрясая руками. — О, я бы…

— А ну, закройте дверь с той стороны! — во весь голос крикнула Луиза, рванувшись к хозяйке.

Ах, каким взглядом окинула ее достойная мадам, какой ненавистно полыхнули подкрашенные глазки! Если бы деньги за комнату не были уплачены вперед, она, вероятно, выставила бы крамольных постоялиц на улицу. «Вот она, провинциальная Франция, — с горечью думала Луиза, — вот кто голосовал на плебисците за продление президентских полномочий Бонапарта вопреки конституции».

Утром Луиза и Мари, не прощаясь, покинули негостеприимный пансионат мадам Крузе и отправились бродить по улицам тихого Блуа. Поднялись в старинную часть города с его крутыми, извилистыми улочками, где на самой вершине вздымался к небу дворец-крепость, В его стенах некогда появился на свет один из многочисленных Людовиков, Людовик Двенадцатый, — этим гордилась даже самая последняя нищенка Блуа. Луиза помнила из истории, что в «черной комнате» этого замка Генрихом Третьим были убиты кардинал Луи и Генрих Гиз, что именно здесь скончалась печально знаменитая Екатерина Медичи, вдохновительница Варфоломеевской ночи.

Подруги посидели на скамье возле церкви на высоком обрыве над Луарой. Река струилась внизу спокойно и величаво, как, наверно, и тысячу лет назад: и тогда, когда полуголые рабы победоносного Рима под плетьми высекали вон в тех коричневых скалах желоба водопровода, и когда возводился над Луарой каменный, на одиннадцати арках мост, и когда на площадях тихого городка погибали в огне костров еретики. Два паруса белели над безмятежной синью, кроваво краснели на том берегу черепичные крыши предместий.

— Знаешь, Мари, — негромко заговорила Луиза, — последнее время я живу как-то странно, от суда до суда, будто бы между судами, процессами нет никакой другой жизни! Будто вся Франция, а точнее, весь Париж стоит обвиняемый перед многочисленными дельво и гландазами, словно весь мир — одна большая судебная палата или тюрьма! Каждую ночь засыпаю с ожиданием полуночного жандармского стука в дверь…

По-детски подперев подбородок кулаками, Мари не ответила, задумавшись, разглядывала распахнувшийся за рекой мирный пейзаж, уходящие вдаль поля и холмы с ветряными мельницами.

И, помолчав, Луиза продолжала так же негромко, будто размышляя вслух:

— Откровенно, Мари, мне сейчас хотелось бы быть в тюрьме, чтобы хоть в страданиях сравняться с ними, принять на свои плечи часть тяжести, что выпала на их долю…

Совершенно неожиданно Мари громко и искренно расхохоталась, милые морщинки легли в уголках глаз.

— Э, нет, Луизетта! Не выйдет. А кто тогда станет носить Теофилю и Раулю в тюрьму сигары и табак, спаржу и каштаны?! Они же затоскуют без курева, эти дымари! Нет, наш долг, Луизетта, поддерживать их отсюда, с воли, помогать, чем можно! Ну хорошо, Раулю дали четыре месяца, а Теофилю могут присудить Кайенну, ведь придется думать о возможности побега… — На секунду Мари замолкла, потом продолжала грустно и просто: — А ты права, Луизетта, так и живем: от ареста до ареста, от приговора до приговора… Ты не знаешь, я тебе никогда не говорила, а ведь я так люблю Рауля, что отдала бы за него всю мою кровь, каплю за каплей. Но я не попытаюсь увести его с пути, который он выбрал.

Слушание дела должно было состояться в зале государственных заседаний Блуа, самом помпезном помещении города, украшенном портретом императора, позолоченными орлами и знаменами. Великой для себя честью городские власти считали решение именно у них провести процесс, коему предстоит нашуметь на всю Францию, а может, и на весь мир. Они постарались обставить судилище со всей возможной пышностью и торжественностью.

Еще до начала заседаний зал оказался переполнен, Луиза и Мари приткнулись на боковых местах у стены. В первых рядах восседали мэр и префект с супругами, чиновная и купеческая знать, «святые отцы», самодовольные рантье, упитанные и усатые, такие важные, словно являлись солью земли. Местные львицы в шляпках, увенчанных искусственными цветами, в валансьенских кружевах. О, с какой ненавистью и страхом всматривались они в обвиняемых, когда тех жандармы вводили в зал.

Луиза принялась считать арестованных, но, когда ввели Ферре, сбилась. Позже узнала, что из семидесяти двух, привлеченных к суду по делу о заговоре, властям удалось арестовать лишь человек пятьдесят, остальным, в том числе Гюставу Флурансу и Шарлю Жаклару, удалось скрыться.

Луиза впилась взглядом в Теофиля, — он похудел, глаза ввалились, но блестели тем же неистовым блеском, как всегда. Луиза вскинула руку и помахала, и Ферре, беглым взглядом обводивший зал, увидел ее и Мари, — посеревшее лицо осветилось улыбкой.

Кто-то рядом с Луизой называл подсудимых:

— … Дюпон, Гронье, Фонтеи, Тони Муален, Нотриль, Карм…

Когда подсудимых усадили за решеткой, окруженной двойным рядом конвоя, Луиза перевела взгляд на судейский стол, на кафедру прокурора, на скамьи присяжных заседателей.

За ее спиной глуховатый голос пояснял:

— Сей старый крокодил, председатель суда Дзанджакоми, еще при Луи Филиппе сгноил в тюрьмах сотни республиканцев. В сорок восьмом тоже никому не давал пощады! Цепной пес верно служит тем, кто швыряет ему куски мяса… А теперь ты взгляни на присяжных. Вон какие жирные подобраны! Они удавят любого, кто посягнет на их поместья и замки.

Луиза оглянулась и встретилась взглядом с худощавым сероглазым бородачом, она не раз встречала его в редакции «Марсельезы». Он, наверно, тоже запомнил Луизу, улыбнулся и поклонился.

— А кто адвокаты? — спросила она. — Вы, видимо, всех знаете!

— О, адвокаты весьма и весьма надежны. Прото и Флокс. Особенно дерзок Флокс, он справа, видите? — такой экспансивный блондин. Это он на нашей выставке крикнул российскому самодержцу свое знаменитое «Да Здравствует Польша, милостивый государь!», имея в виду подавление Краковского восстания.

— И ничего ему не сделали?

— Представьте, нет, как ни удивительно… Но тс-с, занавес поднимается…

Процедура началась анкетным опросом подсудимых. Обрюзгший с висячими бульдожьими щеками, испещренными склеротическими жилками, судья Дзанджакоми задавал вопросы небрежно, демонстрируя высокомерное равнодушие к заведомо обреченным.

Опрошен один, второй, десятый. И вот, жмурясь сквозь очки, судья произнес дорогое Луизе имя:

— Теофиль Шарль Ферре!

Теофиль, не торопясь, встал, поправил косо сидевшее на носу пенсне и, опершись рукой о барьер, вскочил на скамью. С презрением оглядел притихший зал и лишь тогда повернулся лицом к суду.