Мишле, прославленный историк, седой и дряхлый, сразу же принял женщин и, прочитав их послание правительству, без колебаний поставил под ним свою подпись.

А затем трое суток Андре Лео, Эжени Реклю, Луиза и Мари бегали из дома в дом, из квартиры в квартиру, останавливали людей на улицах. И когда десятки листов покрылись тысячами имен, женщины отправились к генералу Трошю. О, не таким-то простым делом оказалось добраться до сей величественной особы, облеченной «доверием народа» и властью миловать и казнить!

Да они и не добрались, лицезреть генерала Трошю им не пришлось. Корректный секретарь, сверкавший эполетами и аксельбантами, попросил женщин оставить приемную, так как генерал отбыл на прием к регентше-императрице и невозможно сказать, когда вернется.

— Мы не уйдем! — заявила Луиза, усаживаясь в одно из кресел. — Мы явились от имени парижского народа, и губернатор не имеет права нам отказать. Вот петиция! Народ поручил нам передать ее генералу! Нас отсюда можно выкинуть лишь силой!

Обескураженный секретарь в конце концов согласился принять письмо Мишле и папки со множеством пронумерованных листов с подписями, заверил, что, как только генерал Трошю вернется, все будет ему вручено.

— Но учтите, мосье: завтра мы явимся сюда снова! — предупредила Андре. — И явимся не одни, а в сопровождении тысяч и тысяч пославших нас! Так и передайте генералу! Мы говорим от имени народа Парижа!

Но идти к Трошю им больше не пришлось. Тем же вечером секретарь генерала направил Жюлю Мишле депешу, что просьба его удовлетворена, казнь Эда и Бри-до… отсрочена. А потом…

А потом — Седан! Армия Мак-Магона, стиснутая германскими войсками, окруженная пылающими селениями, сдалась на милость победителя. Еще до конца сражения Луи Наполеон приказал вывесить над крышей седанской крепости белую скатерть — флаг капитуляции. С опушки леса на холме Марфе сам Вильгельм наблюдал за ходом последнего боя.

— Кажется, все! — с удовлетворением заметил он окружавшим его генералам. — Финита ля комедиа!

Вскоре к холму Марфе в сопровождении гусара с белым флагом подскакал уполномоченный французского императора генерал Рейль. Спешившись, он приблизился к сидевшему на складном стуле Вильгельму, поклонился и протянул украшенную бриллиантами шпагу Луи Бонапарта. А затем подал пакет.

Победно оглядев стоявших вокруг, Вильгельм вскрыл пакет, прочитал вслух:

— «Августейший брат мой! Так как я не мог умереть среди моих войск, мне остается только вручить Вашему величеству мою шпагу. Остаюсь Вашего величества преданным братом. Наполеон».

Опустив неровно исписанный лист на колени, Вильгельм с минуту неподвижно смотрел перед собой, а потом, поднимаясь, торжественно произнес:

— Итак, война окончена, мои генералы! Поздравляю с победой! Наконец-то Германия обретает подобающие ей могущество и славу. Запомните сей торжественный час: вы являетесь свидетелями рождения Великой Германской империи!..

Вспомнив о французском парламентере, отдал наполеоновскую шпагу адъютанту, небрежно бросил:

— Вы исполнили свою миссию, генерал! Пожелайте здоровья вашему повелителю. И передайте, что он поступил благоразумно: сопротивление моим победоносным армиям бессмысленно!

Об этом эпизоде Луизе рассказал Камилл Бруссэ. Раненный под Седаном, переодевшись в крестьянскую одежду, он чудом избежал плена.

Встретились они в мастерской Курбе, куда Камилл с перевязанными плечом и рукой добрался вечером третьего сентября. Именно в тот день Париж узнал о позорной капитуляции под Седаном, о сдаче восьмидесяти трех тысяч солдат и офицеров, более ста тысяч лошадей и шестисот пятидесяти пушек.

В тот вечер у Курбе было не так людно, как всегда; кое-кто ушел в армию по мобилизации, многие журналисты отправились на фронт корреспондентами газет.

Прежде чем явиться в мастерскую Курбе, Луиза побывала на Больших бульварах, где тысячи парижан восторженно выкрикивали: «Низложение! Республика!»

И она до хрипоты кричала вместе со всеми. Но неожиданно из переулка на манифестантов накинулась свора полицейских и мобилей. Возле театра «Жимназ» ударом кастета сбили с ног писателя Артюра Арну, и Луиза своим шарфиком перевязала ему голову. Помогла раненому добраться до дома, а сама, возбужденная до предела, побежала к Курбе.

Там она и застала Камилла. В драной и пропыленной одежде, хромой, он казался теперь совсем другим человеком. Нервным тиком дергалось припухшее веко, губы кривила болезненная усмешка.

Собравшиеся в мастерской слушали Камилла с нетерпеливой жадностью: правительственные газеты третий день ничего не сообщали о ходе войны.

— Бездарнейшие генералы, полная неразбериха во всем! — говорил Камилл. — У солдат нет патронов, во многих полках попросту голодают. А Шалонский лагерь, где запасено на сто тысяч человек провианта, пылает, словно гигантский костер! Он подожжен по приказу императора при отходе от Шалона к Седану. Эта усатая бездарь перед угрозой разгрома наконец-то решила сложить с себя полномочия главнокомандующего, и теперь война ведется по командам императрицы-регентши. Отсюда, из Тюильри, ничего не видя и не понимая, она шлет телеграммы Мак-Магону и Базену: куда идти, как наступать или отступать. А тем временем прусские полчища неудержимой лавиной движутся от Седана на Париж! Через неделю-две они окажутся здесь, перед нашими фортами!

Камилл замолчал, и все молчали, лишь яростнее дымили сигары и трубки. Кто-то наливал в кружку вино, расплескивая его на стол. Камилл, почти неузнаваемый, с похудевшим и потемневшим лицом, присел рядом с Луизой и, не прислушиваясь к спорам в мастерской, заговорил, обращаясь теперь только к ней:

— О, мадемуазель Луиза! Видели бы вы, какими ненавидящими глазами провожали солдаты и крестьяне обоз императора! Пятьдесят или шестьдесят фургонов возят за ним серебряные котлы и столовую посуду! Подушки и перины. Накрахмаленные скатерти и запасы любимого монархом шампанского! Клетки с фазанами и прочей живностью, которую предстоит зажарить к столу его величества! А солдаты чуть не подыхают от голода!

Осторожно прикоснувшись к руке Камилла, Луиза спросила:

— Но если он не главнокомандующий, если он ничем не может помочь там, почему он не возвращается в Париж?

Художник презрительно рассмеялся.

— Вы позабыли об императрице-регентше, Луиза! Когда Бонапарт вознамерился отвести армию Мак-Магона к Парижу, она заявила: «Если Луи вернется в Париж, революция неминуема! Ему не вернуться живым в Тюильри!» Как видите, она далеко не так глупа, эта дама, она, может быть, дальновиднее своего царственного супруга! Это по ее милости его везут сейчас в Пруссию под охраной штыков и сабель!

Камилл казался Луизе полупомешанным, глаза его рассеянно блуждали по лицам окружающих, по картинам и обстановке мастерской.

— А поля боя, Луиза! — продолжал он, помолчав. — Тысячи и тысячи трупов, искаженные страхом лица, скрюченные в предсмертном усилии руки, остановившиеся глаза! И обезумевшие от боли и ужаса раненые, ползающие на четвереньках и на брюхе, словно животные! А рядом снопы пшеницы и белые ромашки, красные от крови…

Сидевший по другую сторону Луизы Курбе неистово грохнул кулаком по столу.

— Ну, хватит, Камилл! И все вы, друзья! Да воспряньте же наконец духом! Разве не пала Империя, разве не кончилась ночь?! А? Так выпьем же за Республику, которая будет завтра провозглашена! За нее, друзья, за многострадальную Марианну, до дна! И да не воцарится никогда более над Францией дерьмо, подобное Баденге!

Еще ни разу Луиза не видела Париж таким! Город словно сошел с ума. Даже в дни самых великих праздников его улицы не были так заполнены людьми. Факелы и костры на площадях озаряли возбужденные лица дрожащим светом. На Гревской площади перед Ратушей, на площади Согласия и у Вандомской колонны, возле Бурбонского дворца на набережной д'Орсей невозможно было пройти.