Одни, отчаянно жестикулируя, призывали к немедленному провозглашению республики, другие запоздало кляли императора и его свору, третьи кричали о прусской угрозе, надвигающейся на Париж. И через каждые пять слов — Седан, Седан, Седан!

На улице Риволи, неподалеку от Лувра, Луизу задержала остервенелая толпа, избивавшая юношу в разорванной рубашке, — он, оказывается, утверждал, что читал правительственное сообщение о разгроме под Седаном.

— Он лжет, мерзкий прусский шпион! — кричал, тыча в юношу тростью, пожилой торговец или рантье. — Он предатель! Пусть покажет, мерзавец, где читал! Мы потащим прусскую падаль туда и, убедившись в его лжи, повесим на фонаре!

— Там! Я читал там! — показывал несчастный в сторону Тюильри.

Полуживого юношу потащили ко дворцу, и, увлекаемая толпой, Луиза через полчаса оказалась у стены, где, почти неразличимый в наступившей тьме, в стороне от газовых фонарей, белел высоко наклеенный бумажный лист. Кто-то скомкал и поджег газету и, подняв ее, осветил стену.

— Читайте вслух! — кричали из задних рядов. — Читайте же, черт побери!

И тот господин, который только что тыкал тростью в молодого человека, оседлав нос очками в золотой оправе, заикаясь, прочел:

— «Совет Министров Французскому Народу. Родину постигло несчастье. После трехдневной героической борьбы армии маршала Мак-Магона против трехсот тысяч неприятелей сорок тысяч были взяты в плен… Генерал Вимифен, принявший командование вместо тяжело раненного маршала Мак-Магона, подписал капитуляцию… Император взят в плен во время боя».

Далее господин с тростью читать не мог. Заплакав навзрыд, уронив трость, он обессиленно привалился к стене, плечи его тряслись.

Людской поток повлек Луизу дальше, к высоким, ярко освещенным окнам дворца.

Что происходит сейчас за этими стенами, о чем совещаются осиротевшие служители Баденго? Ведь как бы они ни изощрялись, им не остановить волну народного гнева, вскинувшую Париж на гребень революции! Наконец-то Империя пала, наконец-то Франция вдохнет полной грудью воздух свободы!

Если бы не беспокойство о маме Марианне, Луиза в эту ночь не вернулась бы домой: любая ночь казалась короткой для такого всенародного праздника! И все же что-то мешало Луизе безоглядно поверить в неоспоримость победы. Может быть, то, что она увидела перед Тюильри и перед Бурбонским дворцом? С примкнутыми штыками, плечом к плечу выстроились здесь гвардейцы и полицейские и наемные убийцы — мобили, набранные из отребьев великой страны.

Домой пришла после полуночи, обнимала и целовала Марианну, и вместе они мечтали о завтрашнем дне, когда довольство и счастье войдут в каждый бедный дом, в каждую нищую лачугу. Ведь так немного нужно для счастья простому человеку: крыша над головой, кусок хлеба, спокойствие за жизнь детей.

Она боялась спать в эту ночь, боялась пропустить самое важное: рождение новой французской Республики на обесчещенных развалинах Империи.

Да и не одна Луиза Мишель так провела ту ночь. Тысячи парижан вообще не ушли с улиц и площадей, ожидая новостей, сообщений правительства, многие кабачки и кафе города не закрывались до утра.

Догорали на площадях костры, чадили брошенные на мостовую смоляные факелы, а окна во дворце Тюильри продолжали светиться, — там все еще не решались выйти к народу Парижа и сказать ему всю правду.

А правду Париж уже знал. Стало точно известно, что под Седаном не сорок тысяч французских солдат, а вдвое больше сдано генералами и императором в плен, что победные флаги Аустерлица брошены под сапоги завоевателей.

Рано утром прибежала Мари: только что заходил вернувшийся из поездки Теофиль, здоровый и невредимый, но с тяжелыми вестями. Воодушевленные победой под Седаном, прусские армии чуть ли не церемониальным маршем движутся на Париж двумя колоннами, через Лаон и Суассон и через Реймс. Стосемидесятитысячная армия Базена заперта в Меце, словно в мышеловке, осаждены все важнейшие крепости на востоке страны; Страсбург, Туль, Фальсбур, Бельфор.

— Но Париж бошам все равно не взять! — запальчиво повторяла Луиза. — Республика вооружит народ и не пустит врагов сюда… А где же Тео, Мари?

— О-ля-ля! Разве не знаешь его, Луиза?! Помчался к друзьям, кричит, что надо штурмовать Сент-Пелажи, Мазас и Шерш-Миди, освободить политических узников, лишь при их участии может быть создано правительство, способное организовать отпор пруссакам! Побежал к Эжену Шатлену, а я — к тебе! Наше место тоже там, с ними!

День был воскресный, рабочие кварталы только пробуждались, и омнибусы еще не ходили. Но множество людей спешило к центру Парижа, к Ратуше и Бурбонскому дворцу: ведь если Империя пала и Бадепге в плену, неминуемо провозглашение Республики.

Собрав по карманам серебряную мелочь, Луиза и Мари подхватили первый встретившийся фиакр и успели к Сент-Пелажи в решающий момент.

Теперь в переулках у тюрьмы и в помине не было зуавов и тюркосов, жестоких и тупых, — в обострившейся обстановке префектура заставляла именно этих чужаков охранять политические тюрьмы.

Огромная толпа, в которой было немало женщин, бушевала у стен Сент-Пелажи. Перепуганные тюремщики заперлись изнутри, видимо надеясь, что их выручат полицейские и мобили. А десятка два бланкистов во главе с Шатленом и Ферре, раскачивая вывороченный из земли чугунный фонарный столб, били им в ворота, окованные полосами железа.

Пока Луиза и Мари старались пробраться сквозь толпу, ворота с железным грохотом рухнули. Оказавшийся за ними бледный дежурный по тюрьме дрожащими руками протянул Ферре и Шатлену связки ключей от коридоров и камер. Но ключей было множество, и никто из ворвавшихся не знал, какие от каких дверей. Шатлен сунул ключи дежурному:

— Иди! Отпирай камеры! Да не трясись ты, тюремная крыса! Никто не собирается отнимать твою поганую жизнь!

— Дай ему хоть разок по харе, Эжен! — с веселым негодованием кричал кто-то. — Он же наверняка измывался над нашими!

Но сердито оглянувшись, Шатлен с осуждением покачал головой.

— Мы не какая-нибудь сволочная Империя, граждане! Республика никого не убьет без суда! Шагай, живодер! — И он с силой толкнул в плечо дежурного по тюрьме.

А за решетками окон, выходивших на тюремный двор, сотни узников кричали, махали кулаками и красными шарфами и платками.

— Рауль! Рауль! — надрывалась Мари, хотя не было, конечно, никакой надежды, что ее крик может быть кем-то услышан.

Луиза схватила за руку Мари, бежавшую вместе о сотнями других к тюремному входу.

— Постой! Мы же заблудимся в этом каменном лабиринте! Можем пропустить Рауля! Давай подождем здесь.

— Ты права, Луизетта! — Мари остановилась. — Но если бы ты знала, как мне хочется его видеть!

— Сейчас увидишь!

Минут через десять из-за железных дверей стали выходить заключенные, к ним бросались друзья и родные: крики, слезы, объятия. И Луиза сама готова была расплакаться от небывалой радости, от любви к окружающим. Но ее привел в себя воинственный крик Рауля:

— Ay! Абу! Гражданка Луиза! Ну, разве не прав был Риго, предвещая, что скоро все монархи, архиепископы и попы полетят к чертовой бабушке?! Настал наш час!

Рядом с Риго Луиза увидела Аптонена Дюбо, журналиста из «Марсельезы», а за Дюбо темпераментно жестикулировал Анри Рошфор, к его плечу прижималась семнадцатилетняя красавица дочь. В дверях во весь рост стоял, щурясь на солнце, Бенуа Малон. Простое, грубоватое лицо и густая борода во всю грудь придавали ему сходство с Курбе.

— В Ратушу! В Ратушу! — раздавались голоса. — Долой императорских министров, долой бездарных генералов! В Бурбонский дворец!

Словно могучий вихрь подхватил людей и понес по улицам Парижа к ненавистному гнезду Империи, к украшенному позолоченными орлами Тюильри. Сметен кордон полиции и муниципальных гвардейцев — и вот уже могучий Троэль, давний соратник Бланки, бросился к парадному входу, над которым полоскался на ветру трехцветный флаг. Но двери оказались заперты, и, недолго думая, Троэль, а за ним и другие кинулись к окнам, подставляя друг другу спины и плечи, вскарабкались на цоколь здания. Зазвенели осколки зеркальных стекол, и через пять минут настежь распахнулись все двери.