— Ваша честь! Я прошу приобщить к делу следующий документ. Разрешите огласить?

Дзанджакоми хмуро кивнул.

Флокс медленно и торжественно произнес:

— Справка начальника тюрьмы Сент-Пелажи от пятнадцатого июля сего года. Читаю. «Заключенный Теофиль Шарль Ферре отбывал наказание во вверенной мне тюрьме с февраля 1869 года в течение трех месяцев, а затем по дополнительному приговору еще два месяца за организацию бунта в тюрьме. За указанный срок заключенный Теофиль Шарль Ферре стен вверенной мне тюрьмы не покидал». Подпись.

Флокс бережно положил документ перед собой, разгладил его и обратил деланно смиренный взгляд к судье.

— Спрашивается, ваша честь: как мог мой подзащитный Теофиль Шарль Ферре присутствовать в мае прошлого года на конспиративном собрании, если…

Договорить адвокату не удалось, криками и аплодисментами обвально загремели хоры, заполненные студенческой и рабочей молодежью. Передние ряды партера молчали, присяжные сидели неподвижно. Судья беспокойно перекладывал с места на место лежавшие перед ним листки.

А Флокс, переиздав аплодисменты, продолжал:

— Повторяю, ваша честь, я, как адвокат подсудимого, ходатайствую о приобщении сего документа к протоколам суда. А лжесвидетелей необходимо привлечь к ответственности за дачу ложных показаний.

Мари и Луиза торжествующе переглядывались.

Суд вынужден был оправдать Ферре, и через три дня у ворот тюрьмы он обнимал сестру и Луизу. Правда, для многих друзей Теофиля процесс закончился осуждением, но, по его словам, лишь немногие из них поддались отчаянию: поступь революции слышалась все отчетливее, несмотря на шовинистический угар, охвативший Францию при слухах о неизбежной войне с Пруссией.

…И вот снова мелькали за вагонными окнами желтые, обожженные июлем поля, размеренно помахивали решетчатыми крыльями ветряные мельницы, несся назад пересыпанный искрами паровозный дым. Но с иным чувством смотрела сейчас на это Луиза! Теофиль сидел напротив, отпуская безобидные шуточки, смеялся, хотя взгляд его таил усталость и беспокойство.

— Если бы не близорукость, — сказал он, — мне нaверняка пришлось бы надевать солдатскую шинель и брать в руки шаспо! Но, клянусь, как бы я ни ненавидел пруссаков, я не сделал бы ни одного выстрела в защиту Империи.

Бордоский поезд, которым приехали из Блуа Теофиль и его спутницы, прибыл в Париж на Монпарнасский вокзал к концу дня. Тускнеющее солнце скатывалось за красные черепичные и серо-свинцовые крыши. Все было обычно, но почему-то трезвонили колокола, хотя час вечерней мессы не наступил. На вокзальной площади узнали: по призыву архиепископа парижского монсеньора Дарбуа во всех соборах служат молебны о даровании победы французскому воинству над Пруссией, которой Франция только что объявила войну.

В пути Луиза и Мари рассказывали Теофилю, что произошло в Париже за время его тюремного плена, но, к их удивлению, бывший арестант многое знал подробнее, чем они.

— О, в тюрьме знают все! — снисходительно усмехался Ферре. — Мы, например, знаем, что, несмотря на арест Рошфора и почти всех сотрудников, «Марсельеза» продолжает издаваться и статьи Анри, написанные в Сент-Пелажи, появляются в газете за подписью некоего гасителя извести мосье Данжервиля. Так? Ну, вот видите! Тюрьма прекрасно обо всем осведомлена! И лишь потому, сударыни, что тюремные крысы допускают немыслимые раньше поблажки. Они заискивают перед узниками, боясь, что сегодняшние заключенные скоро станут хозяевами Парижа!

Молодые люди, изрядно проголодавшись, забежали в буфет, выпили у стойки по чашке кофе.

— А теперь домой, Тео? — спросила Мари.

— Конечно, сестра! Но думаю, что прежде необходимо поехать на Абукир, в «Марсельезу», чтобы моя статья о процессе попала в утренний выпуск, потом нам некогда будет заниматься этим: война. Свору Баденге надо разоблачить, пока она не отравила всю страну ядом шовинизма. — Он подхватил девушек под руки. — Правители всех времен и стран прекрасно понимали и понимают, что лучшее средство от нарывов внутри государства — кровопускание, война! Дескать, пусть бурлящая огнем кровь народа прольется в битве с внешним врагом!

На улицах Парижа творилось невообразимое! Повсюду из окон и с балконов свисали трехцветные флаги, гремела маршевая музыка, толпы людей заполняли бульвары и площади. То тут, то там слышались гордые, великолепные слова: «Франция, родина, патриотизм!»

«На Берлин! На Берлин!» — вопили на улицах франтоватые молодчики, размахивая тросточками. «На Берлин! На Берлин!» — захлебывались газетчики. В кафе и кабачках до хрипоты произносились ура-патриотические речи; знатоки истории взахлеб толковали о знаменитых победах прошлого: Маренго, Аустерлиц, Фридлянд, Ваграм, Москва! У башни Святого Якова накрашенная красоточка, картинно завернувшись в трехцветный флаг, стоя в фиакре, размахивала оголенными руками, призывая франтоватых молодчиков к походу за Рейн.

Они доехали на омнибусе до ворот Сен-Мартен, оттуда по запруженному людьми бульвару с трудом добрались до ворот Сен-Дени и свернули на улицу Абукир. Но попасть в здание «Марсельезы» не удалось: вокруг редакции и типографии бушевали толпы людей. Те же франтоватые молодчики и «рабочие» в подозрительно новеньких блузах, респектабельные отцы семейств в котелках и канотье выбивали в доме редакции окна и высаживали двери. Кто-то уже проник в здание, что-то горело внутри, из окон валил дым, на тротуар летели листы рукописей, свинцовым градом сыпался типографский шрифт. На противоположной стороне улицы стояли ажаны и, заложив за спину руки, бесстрастно наблюдали за разгромом.

Теофиль оглядывал толпу, надеясь увидеть кого-нибудь из своих, но кругом мелькали искаженные злобой лица, разинутые в крике рты, взлетающие над шляпами кулаки. Белыми, подстреленными птицами летали над головами бумажные листы.

— Что происходит? — спросил Теофиль толстого, солидного, добротно одетого бородача, — Вы не могли бы объяснить, мосье?

Бородатый возмущенно махнул шляпой на здание редакции.

— И вы спрашиваете «что», мосье? Парижский парод воздает по заслугам мерзкой газетенке! Негодяй, скрывающийся под именем Данжервиля, осмелился в сем грязном листке утверждать, что наш поход на Берлин отнюдь не будет увеселительной прогулкой! Продавшийся пруссакам тип пытается охладить патриотический пыл нации! Говорят, что гнусная статейка написана Рошфором, который сидит в Сент-Пелажи! Каково?! И куда смотрит префектура?! До того распустили голодранцев, что порядочному человеку и нос нельзя на улицу высунуть!

Задыхаясь, Луиза вцепилась в отвороты пиджака розовощекого бородача.

— Не себя ли вы считаете порядочным человеком, лакейская сволочь?! — шепотом спросила она. — Скот вы! Откормленный продажный скот! Холуй! Прихлебатель Империи!

— Но! Позвольте… Вы… вы… — забормотал бородач, озираясь.

— Тс-с-с! Тихо! — погрозил ему кулаком Ферре и, подхватив Луизу и Мари, потащил в сторону. И когда позади раздался вопль толстяка: «Прусские шпионы! Держите!» — они уже затерялись в толпе.

Так же, омнибусом, вернулись на левый берег, в Латинский квартал. Здесь Луиза уговорила Теофиля и Мари зайти в мастерскую Курбе, — там всегда известны все новости.

Бывшая часовня была набита битком; табачный дым напоминал осенний туман над Сеной. В дыму орали и ожесточенно жестикулировали, а сам мэтр с неизменной трубкой во рту восседал в кресле, вытянув по каменному полу огромные ноги в грубых башмаках.

Стоя у стола с глиняной кружкой в руке, о чем-то разглагольствовал сотрудник «Кошачьего концерта» Клеман Карагель, но, увидев Ферре, оборвал себя на полуслове:

— Ферре! Ну, дружище, знатную ты задал трепку судейским крысам! Молодец!

Ферре пожал тянувшиеся к нему руки и зло сказал:

— Вы тут распиваете вино и извергаете громкие словеса, а белоблузники и буржуа закапчивают разгром «Марсельезы»! Полиция хладнокровно и поощрительно наблюдает! Видимо…