Камилл увидел ее на пороге и пошел навстречу с кружкой в руке. Как и всегда, здесь шумели, спорили и пили вино.

— Что случилось, Луиза? — встревоженно спросил Камилл.

— Умерла Пулен.

— Но ведь вы ожидали этого, Луиза.

— Да, Камилл. Но меня гнетет, что ее похоронят в могиле для неимущих, словно последнюю нищую. И у меня нечего продать, чтобы купить место на кладбище.

— О, Луиза! Вы забыли, что вы не одна!

Он подвел ее к столу, и все раскланялись с ней, подняв кружки. Ей подвинули скамейку, и она села возле величественного Курбе. Луиза еще не понимала, что собирается Камилл сделать, а на залитый вином и пивом стол уже летели пяти- и десятифранковые банкноты, звенели серебряные монеты.

Насупившись, Курбе наблюдал и вдруг стукнул волосатым кулачищем по столу:

— Кто смеет оскорблять Курбе подачей непрошеной милостыни?!

Камилл выступил вперед.

— О, мэтр! У мадемуазель Луизы умерла подруга, — сказал он. — Нужно достойно предать ее земле.

Курбе глянул на Луизу, сунул руку в карман широченных шаровар и вытащил комок смятых кредиток.

— Этого, думаю, хватит? — Он бросил деньги на стол и положил Луизе на плечо тяжелую лапу. — А теперь — вытереть слезы, мадемуазель! Мертвым — мертвое, живое — живым. И утешьтесь: даже царей и императоров не минует могила…

Он залпом опорожнил кружку.

— А засим, мадемуазель, текущие дела! Представьте себе… Без всяких притязаний со стороны Курбе, несмотря на Дижонскую выставку, он представлен к ордену Почетного легиона. Каково?! Вот высочайшая грамота, и взирайте, друзья, как великий Курбе плюет на императорский манускрипт!

Он взял лежавший перед ним лист гербовой бумаги с орлом и красными печатями, харкнул на него и, измяв, швырнул в угол.

— О, им не подкупить Курбе ни подачками, ни орденами! Должен вам заметить, сударыня, что министр изящных искусств мосье Морис Ришар, коему следовало бы заведовать общественными нужниками, а не искусством, даже не соизволил спросить Жана Дезире Гюстава Курбе, жаждет ли оный получить блестящую погремушку! Да если бы я захотел, я мог бы украсить такими регалиями весь свой широченный зад!.. И вот, мадемуазель, что Курбе отвечает так называемому министру. — Он взял со стола второй лист бумаги. — Читаю! «Когда правительство берется награждать кого-либо, оно узурпирует общественную функцию. Курбе никогда не принадлежал никакой школе, никакой церкви, никакому учреждению, никакой академии и, главное, никакому режиму, исключая режим свободы! И награда, исходящая от любого из названных институтов, для него неприемлема!» Каково, а?

Откинувшись на спинку кресла, Курбе победоносно захохотал.

— По сему поводу, друзья, полагается выпить! Отправимся-ка в цитадель «сжатых кулаков», сиречь в кафе «Мадрид», к папаше Лаверу. Необходимо, чтобы об отказе Курбе знали все! Иначе правящие сволочи просто замолчат его!

Камилл взял Луизу под руку, и она пошла вместе со всеми. Компания Курбе посетила в тот вечер множество злачных мест. И всюду поклонники Курбе ликовали:

— Перед лицом подлой власти вы, мэтр, подтвердили несокрушимую веру в принцип свободы! О, вы оправдали данные вам клички: «Курбе без курбетов» и «Несгибаемый Курбе»!

А потом Камилл проводил Луизу домой. Там были слезы Марианны и ночь без сна, а на следующий день — похороны. Печальной церемонией руководили Камилл и Мари. Похоронив Пулен, они прошли к могиле Бодена, — памятника на ней так и не разрешили поставить, но на плите лежали свежие цветы.

За последнее время Луиза посетила не один судебный политический процесс. Началось это для нее с комедии суда в Туре, где Пьера Бонапарта судили за убийство Нуара. Она поехала туда вместе с Мари. В одном вагоне с ними жандармский конвой вез Рошфора, Мильера и Груссе для дачи свидетельских показаний.

На процесс в Тур ехала вся парижская журналисткая братия, члены Международного Товарищества Рабочих, юристы, вагон напоминал растревоженный муравейник, — на все лады судили и рядили о предстоящем процессе. Один из журналистов объяснил Луизе:

— Верховный суд состоит из генеральных советников, ни один из них не посмеет тявкнуть в сторону Тюильри! Вот увидите!

Подъезжали к Туру. По каменному мосту переехали серебряно-синюю Луару, на том берегу высились знаменитый собор Сен-Гатиен с двумя башнями и церковь Сен-Жюльен, построенные, кажется, еще в двенадцатом веке. Боже мой, какая старина, сколько видели эти камни, сколько преступлений и подвигов!

До начала заседания оставалось около часа, и Луизе захотелось побыть одной. Она прошла по улице Националь, постояла перед памятниками Декарту и Рабле, посидела на камнях набережной, бездумно следя за проплывающими мимо баржами и лодками.

Да, это был не суд над убийцей, а подлая комедия. Председательствовал упитанный и ленивый Глапдаз, похожий в черной мантии на жирного каплуна. А императорский адвокат Гранпере, защищавший убийцу-принца, то и дело перебивал и оскорблял свидетелей обвинения. Впечатление складывалось такое, будто судили не убийцу, а несчастного Виктора Нуара, покоящегося под двухметровой толщей земли в Нейи!

Как и предвидели журналисты, процесс закончился оправданием. Судьи приняли версию принца, будто Виктор Нуар первый ударил его и он, принц, стрелял в Виктора, защищаясь. Правда, убийцу обязали выплатить семье убитого несколько тысяч франков, но для высокодержавного кармана это были пустяки.

— Справедливость торжествует! Да здравствует справедливость! — язвительно заметила Мари, спускаясь по ступеням суда.

С тех пор Луиза не пропускала ни одного крупного политического процесса, хотя и присутствовала на них лишь как безмолвная свидетельница обвинения режима. Судили за так называемые заговоры, за оскорбление государства и императора, за протесты против надвигающейся войны с Пруссией. В один из таких дней она записала в свою тетрадь:

Бандит желает жить!

Оп жаждет освежить сбои увядшие лавры в крови.

Пусть Франция погибнет: ему нужны битвы!

Презренный! Слышишь ты во дворце, как грозно идут

по улицам люди!

Близится твой конец! Видишь ли ты в своих страшных

снах,

Как идут они, люди, кровью которых ты сейчас

упиваешься?!

Да, дух войны уже витал в воздухе, по департаментам шла мобилизация, миллионы франков вышвыривались на наем мобилей и их обучение. Но… война грянет чуть позже, а пока…

А пока — манифестации, митинги, собрания, суды, суды, суды!

Тринадцатого июля Риго приговорили к тюрьме и штрафу за его брошюру, где вскрывались тайны прихода Луи Наполеона к единовластию, механика плебисцита, когда провинциальная Франция, обманутая обаянием великого имени и щедрыми посулами Баденге, отдала огромное большинство голосов бездарному и бесславному родичу державного завоевателя.

Во время суда над Раулем Мари и Луиза сидели в первом ряду, им были хорошо видны и злобная ухмылка Дельво, и змеиные глазки прокурора, и безмятежный, спокойный Риго. Он и здесь оставался верен себе и в последнем слове, не раз прерываемый прокурором и судьей, сказал:

— Между народом и его врагами идет бой не на жизнь, а на смерть! Берегитесь, ваше бесчестие, мосье Дельво, и вы, господин имперский прокурор! Революция не за Вогезами, она — рядом, разве вы не слышите ее могучей поступи?! Мне жалко вас, слепые кроты!

И когда жандармы уводили Риго, он улыбался Луизе и Мари и кричал через плечо:

— Привет нашим! До скорой встречи!

Вечер Луиза и Мари провели вместе. Выпили по чашечке кофе в «Спящем коте», прошлись по Большим бульварам. И было странно видеть, что ничто в Париже не изменилось: так же призывно сияют разноцветные окна кафе и ресторанов, так же зеркально блещут витрины и катятся по улицам омнибусы и кареты, так же пьют свои аперитивы завсегдатаи.

— Вот убьют палачи завтра половину Парижа, — горько заметила Луиза, — а вторая половина будет как ни в чем не бывало плясать и петь! Есть в этом, Мари, нечто чудовищное. Правда?