— Что же ты хочешь, — отозвался он, тоже заметно остыв от моих укоров, — И ты, и я давно уж не целомудренные подростки. Так что притворяться как-то и смешно.

Он опять достал деньги, а я опять их взяла. Если он платит, то кто я? Наложница без ложа? Или же таким образом он подчёркивал свою любовь? Он обнял меня, желая утешить при всём своём непонимании, чего я взъерошилась-то? Его объятия всегда действовали успокаивающе, хотя… деньги тоже. Я входила во вкус не считать крохи, как было прежде, и не дрожать перед будущим. Сама профессия приносила мне столько денег, что я уже не всегда их и пересчитывала, оставаясь при этом скупой для своих служащих. Этому научила меня сама жизнь вокруг. Никто и никогда из окружающих не проявил бы щедрости ко мне, чего же я должна? Один мой прекрасный оборотень и есть исключение из всех. За что я и позволяла ему вытворять надо мной любые акробатические трюки. После этого у меня болели мышцы, но сладостно пело моё сердце. Меня окутала мягкая живая теплота, умиротворение, и сразу же потянуло в сон.

— Я мечтаю засыпать и просыпаться с тобой в одной постели, — призналась я, — А ещё хочу гулять с тобой перед сном, общаться на темы о звёздах, о других мирах, о тайнах жизни и смерти, и вообще… кушать за одним столом…

— Кушать за одним столом? Но ведь я не люблю «сливочные бомбочки», которые обожаешь ты, — он прижал меня к себе ещё теснее.

— Ты можешь кушать то, что тебе и мило. Разве я буду возражать?

— Мне кажется, что в этом случае я быстро тебе надоем. Пусть уж я останусь твоим праздником, — и он вздохнул явно не от праздничных мыслей. Даже находясь со мной, он постоянно пребывал где-то в своих мыслях. Я улавливала это его внутреннее раздвоение, хотя не могла знать, о чём он постоянно думает. Я была для него своего рода отвлечением и развлечением от того, чем и являлась его основная и недоступная мне жизнь. Тогда как он являлся главной сюжетной линией моей Судьбы, прочерченной на его же ладони, открытой ему и известной во всех её извивах и начертаниях. Как бы я ни хорохорилась, ни ругалась и ни царапалась.

— Какая же самоуверенность! — фыркнула я. — С чего решил, что ты для меня праздник?

— Разве не так?

При следующей встрече после очередной серии нашей любви в «карете для феодалов», как некогда он же обозвал свою дорогущую машину, он сказал, — Ты заметила, как я стал наряжаться ради тебя? Уж очень хочется порадовать тебя и зрительно тоже.

Не только с ним рядом, но и вообще я настолько утратила ощущение времени, что перестала заниматься уже и подсчётом дней. А это, с учётом моего рода деятельности, вносило большую путаницу не только в мою голову, но и в мои дела. Выручала Ноли Глэв, ответственно ведущая все записи, как и чёткое отслеживание всех моих заказов, контроль за готовыми изделиями, но по-прежнему нелюбимая мною. Она единственная из всех догадалась о том, что я вошла в близкие отношения с тем, кто и владел зданием «Мечты». А уж где и как оно происходило, её не увлекали такие познания. Она считала, что лишь в силу неодолимых обстоятельств я и вынуждена отдавать своё «чудесное тело» на потребу распутному бюрократу. Ноли сама же и сказала однажды, — Если уж Судьба кого кусает своими беспощадными зубами, то не спасает и чудесное тело, созданное по эскизу самой Матери Воды.

Она добавила также, — Не имею в виду себя, поскольку трезво оцениваю свою внешность, но ведь и красавиц, даже аристократок жизнь не щадит. Хотя и обычным женщинам не легче от пинков и укусов, какие приходится сносить от немилостивых Богов, коли уж они невзлюбят.

Тем самым она проводила знак равенства между мною и собой. Обе шлюхи не по выбору своего сердца. Пережив не самый отрадный опыт в прошлом, она развила свой женский ум, обогатив его не только скепсисом, но и чуткостью. Она замечала всё! И мою рассеянность, и проявляемую порой неадекватность, и мой недосып, и едва заметные тени усталости под моими глазами. Жалела меня, искренне надеясь на то, что тяжкий оброк скоро будет выплачен. Даже не подозревая, насколько этот груз есть для меня наивысшая отрада из всех возможных, что это любовь.

— Ты сегодня неплохо смотришься, — похвалила я его одежду, купленную уж точно в дорогом торговом центре. Он, действительно, выглядел так, что женщины, кто тайно, а кто и явно, наверняка столбенели, увидев его.

— Даже этикет, принятый в верхах, не мог заставить меня сменить свой стиль, который был любезно обозначен как бродяжий. Ты ведь помнишь, как меня обозвали? А ведь если уж вынужден по делам неотменяемым лезть на глаза представителям высшего сословия, в этом всегда был некоторый риск, имею в виду своё пренебрежение к установкам местных законодателей мод. Раздражать иных себе дороже, но я был непоколебим, ибо всякому ежу его колючки милее разрисованных и гладких шкур змей подколодных. И только ради тебя, моя атласно-кружевная аристократка, я пересилил свои простонародные привычки. Ты это оценила?

— Я не все слова твои понимаю, но, похоже, от этой привычки ты уж точно не избавишься. Если бы ты был моим мужем, я одевала бы тебя так, что все оборачивались бы тебе вслед.

— Кто же мешает тебе в этом и теперь? Давай, экспериментируй. Мне всё равно, что носить, так что и от твоих изделий я не откажусь.

— Мне мешает чужое и недоброе внимание. А вот если после похода в Храм Надмирного Света, то уж никто не посмеет и взгляда осуждающего вслед бросить.

— Ну, как-нибудь на досуге, — пробормотал он. Но я ему не поверила. Таким тоном впору сказать: «Ну, как-нибудь я поменяю фасон своей обуви». И точно так же, как не будет он менять свои странные башмаки на другую обувь, так и в Храм Надмирного Света он не соберётся.

— Ты, надеюсь, бережёшь ту рубашку, что я сшила тебе для Храма Надмирного Света? — меня распирало желание сказать ему, что рубашку я шила для того будущего дня, где я сама буду зажигать с ним зелёный огонь в зелёной чаше…

— Берегу, — сознался он искренне, и я сразу в это поверила. Так и должно было быть. Это же особая рубашка, обработанная особой бабушкиной магией. — Несколько раз порывался эту рубаху напялить на себя, чтобы тебя и окружающих порадовать. Но какая-то сила мне запрещает так поступать…

— Конечно! Это же непростая рубашка. Она для твоего особого и единственного дня созданная. Обещай, что только со мною переступишь в ней порог Храма Надмирного Света, — я так таращилась на него, что он даже опешил. То ли я безумной ему показалась, то ли чрезвычайно красивой…

— Ты всё придумал про Иви, чтобы меня позлить?

— Про какую иву я придумал? Когда ж было?

— Да недавно совсем! Ты же для кого рубашку-то заказал? Забыл разве?

— Для себя и заказал, на всякий случай. Хотел тебя немного порадовать. А то ты очень уж расстроилась, когда меня обозвали грязным бродягой. Да и хозяйство твоё народное решил поддержать. Ребят своих скоро всех к тебе пришлю, чтобы у тебя была сверхприбыль.

— Чтобы они щеголяли по городу в рубашках для Храма Надмирного Света? — я засмеялась. — Или ты решил их всех женить на трольчихах? Чтобы они нарожали себе трольчат?

— Хорошая затея, — согласился он и вздохнул.

— А ты-то не хочешь себя порадовать маленькими трольчатами? — зачем-то провоцировала его я.

— У меня же есть и сын, и дочь, — напомнил он.

— Где сейчас твоя дочь? — я имела в виду дочь Гелии, и понятно, что не ту неизвестную и несчастную девочку, рождённую Азирой. Об этом ребёнке он мог и забыть, как забыл про Азиру.

— Жалко её, — вздохнул он. — Живёт в полубезумном семействе. Хорошо ещё, что почти святом. Тихом и опрятном… Постоянно думаю, как переманить её жить здесь? Чтобы училась, чтобы рядом… Она не хочет. Она очень упрямая. Мои дети не любят меня.

— Разве и сын тебя не любит?

— А за что ему меня любить? — он уставился с искренним удивлением, — Я же для него чужой, если он впервые увидел меня лишь здесь. И я вовсе не тупой кабан, который притащился за урожаем на поле, которое даже не засеял. Конечно, я когда-то таскал его на руках, баюкал, да ведь он того не помнит… Любовь, как и всякий плод, требует взращивания и ухода… На Земле такие вот сброшенные на общество дети, никого потом не любящие, это почти норма. Как и родители, которые вынужденно любят всех чужих как своих, потому что образ жизни таков, что детей нет возможности самим воспитать… Все друг другу отцы и дети, без особой привязки и бесполезных укоров…