– Эх, виноградники! – вырвалось у него от досады.

– Что «виноградники»? – спросил беглец похолодевшим голосом.

– Дают помехи…

– Какие помехи?!

Преследователи были уже совсем близко.

– Да фонят по-виноградному, – Забава страшно наморщился. – А, хотя эти, в фургоне, похоже, себе не отказывают… ага… так… это кстати, очень кстати!

Звук центрифуги перешел в пронзительный писк, и тут же их сотряс новый удар. Из окна фургона вытянулся желтый рукав, снова хлопнуло.

Мальчишка пригнулся к рулю. Архимед Иванович, напротив, привстал, буравя преследователей взглядом – его лоб раскалился, лицо покрылось испариной.

– Ну что, что? Скоро уже? – паренек жал на педаль газа, коротко вскидываясь над приборной доской.

Центрифуга пела тонко, на полных оборотах. Ударило снова, вырвав в салоне клок обивки – в сантиметре от головы с проволочным венком.

– Сейчас… сейчас… – профессор не сводил с фургона глаз.

И вдруг машина преследователей, не снижая скорости, съехала с дороги и, проломив ограждение, устремилась вглубь виноградников.

Он в изнеможении распластался на чемоданах, уже не глядя, как ядовито-желтое пятно забирает глубже в посадки, делая в них извилистую просеку.

Его водитель с облегчением выдохнул:

– Как вам удалось?!

– Все… родственное… притягивается, – Забава обнимал чемоданы как родных.

Центрифуга издала звук падающего самолета и затихла.

– Эй, вы в порядке? – паренек с беспокойством оглянулся.

– А? – он оцепенело уставился на дыру в обшивке. Как звуковая волна после ударной, пришло осознание, что миг назад был буквально на волосок от гибели. Тут же пробила нервная дрожь, руки перестали слушаться.

– Если надо, я остановлюсь! – подросток смотрел с озабоченностью.

– Нет-нет, уедем подальше, – профессор отметил его взгляд.

– А ведь и вы могли остановиться…

Он ничего не ответил – у него этого и в мыслях не было.

– Да-а, ваши чемоданы полны чудес! – мальчишка попытался улыбнуться. – Я такого еще не видел!

«Никто не видел», – подумал Архимед Иванович, невольно вспоминая героя новеллы О. Генри, неуловимого взломщика Джимми Валентайна. Тот раскрыл себя, спасая маленькую шалунью, запершуюся в герметичном сейфе. Вот и он сейчас себя раскрыл – показал такие возможности палеотропа, о которых непосвященный и подумать не мог. Но к собственному изумлению, это его ничуть не встревожило. То ли пуля, чиркнув по волосам, сбила замок с главной тайны, то ли вдруг он уверовал, что происходящее несет на себе ясный отблеск провидения. Да и его контур, этот самый чуткий в мире инструмент, умиротворенно молчал.

– Па-ле-о-троп, – произнес по слогам мальчишка. – Ну, «палео» – ясно: «древний», а что такое «троп»?

– Поворот, – Забава, кряхтя, перебрался на переднее сиденье.

– Поворот? – паренек закрутил головой. – Никакого поворота тут нет!

– Греческое «тропос» среди прочего значит «поворот», – профессор словно слушал себя со стороны.

– Палеос-тропос… это что же, «древний поворот»?

– Древнее вращение, – Забава сдвинул сиденье назад, с удовольствием вытягивая затекшие ноги. – Моя система использует вращение планеты.

– А почему вращение?

– Магнитофонная бобина – достаточный намек?

Его собеседник встрепенулся:

– Вы считали информацию с магнитного меридиана?

– Берите шире!

– Шире? Шире… Со всей магнитосферы?! – поразился он собственному открытию.

Профессор дернул себя за бороду: как давно он мечтал о таком ученике – чтобы схватывал на лету, опережал в суждениях.

– С ее колец, – он перестал прислушиваться. – Один оборот вокруг оси – один виток «магнитной ленты». Будь кольца материальны, пояс у Земли был бы шире, чем у Сатурна.

– Один оборот – один виток: с точностью до дня! – мальчишка заерзал за рулем. – Но ведь это же открытие века! Да что там века – тысячелетия! Вы же можете увидеть, как утонула Атлантида, как пала Троя, да что угодно! Ой, что же я… – он спохватился, протянул руку: – Адам. Спасибо, что спасли!

Архимед Иванович рукопожатие принял, представился.

– И у планеты должен быть спутник, – продолжил он с привычной интонацией лектора.

– А зачем? – тут же последовал вопрос.

– В механизме палеотропа Луна выполняет роль пишущей головки и всегда повернута к магнитосфере Земли одной, рабочей стороной. К слову, Луну испокон веков связывали с мнемоникой…

– А Мнемозину, богиню памяти, изображали с лунным диском или рогами полумесяца, – не дал ему закончить Адам. – Да, на Марсе ваш прибор работал бы вдвое четче, там же два спутника!

– Нет, у Марса слабая магнитосфера, – усмехнулся Забава, – но большинство планет звучат полным голосом.

Адам взглянул недоверчиво:

– Вы так говорите, словно Солнечная система – хор!

– Хор, оркестр – как вашей душе угодно. Да вы и сами упомянули ансамбль и оперу.

– Да, но при чем тут музыка?

Профессор сдался окончательно.

– У слова «тропос» есть еще значение – «гармония, лад». Мир вышел из музыки, как жизнь из воды, – произнес он весомо, – и я не о сольфеджио. Видимый мир – проявленная музыка, невидимый – спящая в нотах Вселенной.

Дорога впереди была пуста, но Адам сбавил скорость:

– Так вот зачем вам клавиши! Вы подобрали ключ с помощью… – его щеки снова покрылись румянцем. – Да-а, недаром «архи-мед» по-гречески – «высшее искусство»! – воскликнул он с неожиданным энтузиазмом. – Лишь ему это под силу!

Такая чистосердечность умилила Забаву.

– Вы тоже оправдали свое имя, Адам, – сказал он. – Вы первый человек на Земле… кто узнал о моем изобретении.

– Вообще-то я не Адам, а Адамас – Адамас Атлас, – мальчишка взглянул на указатель к посту карабинеров и проехал мимо. – Адам – для своих.

Как в момент запуска палеотропа, звенящий поток пронесся сквозь профессора, моментально снимая остатки нервной дрожи и слабость. Он вспомнил, где видел эти живые глаза – накануне, в новостях. Знания итальянского хватило, чтобы понять беспрестанно звучавшее «russo bambino d'oro». Тогда имя «русского золотого ребенка» сразу отослало все к той же горгоне Медузе: Персей обезглавил змееволосую деву клинком из вечного металла богов, адамаса. Но не только имя, фамилия подростка тоже оказалась созвучна мифу – титан Атлас был братом Прометея, принесшего людям огонь знаний. Только в упомянутой связи возникал не сын Иапета и Фемиды, а отец паренька, титан инвестиционный, и такой поворот физика озадачил.

Машину тряхнуло на выбоине, и кабину залил праздничный звон мандолин, гремевших «Abbalatti».

Забава отметил эту солидарность с ним универсальной музыки и убрал звук.

– Так что же случилось, Адамас? – спросил он, скрывая озабоченность своим открытием.

– Адам, – мальчишка принял правее, пропуская грузовик с овцами. – В Сиракузах на спор сбежал от опекунов. По дороге – желтый фургон: надели мешок на голову, ночь продержали в винном погребе. Постоянно туда спускались – все им было мало. Так что с виноградом вы их четко протелепали!

– И что они от вас хотели?

– Не от меня, от отца. Сами догадайтесь, что…

– А зачем вас привезли на развалины?

– Так я сам туда забрался, когда сбежал, – Адамас обезоруживающе улыбнулся. – Еще удивился, какая знаменитость под боком, даже читал что-то…

– А-а, так вот… но как же вы сбежали?

– А они в один из заходов дверь не заперли.

«Феноменальное везение», – подумал профессор, без отчета, на чей счет мысль.

– Так куда вам, в полицию или консульство? – спросил так, словно сам сидел за рулем.

– Знаете, Архимед Иванович, – Адамас был серьезен, – я бы предпочел пока остаться с вами.

Возможно, это был тот самый случай, когда пережитая опасность сближает чужих людей, делая их чуть ли не родственниками. Или так проявила себя аура палеотропа. Но Забава во всех поступках руководствовался здравым смыслом.