Подали очередную смену блюд, и профессор вспомнил об экспедиции в Латинскую Америку.

– Так что же нашла ваша супруга? – отодвинулся он от стола.

Атлас собрал лоб гармошкой.

– Вот порой думаешь, а нужны ли новые открытия, – произнес он с озабоченным видом, – ведь мы не замечаем даже то, что давно перед глазами!

– И что же это? – полюбопытствовал Забава.

– Да хоть та же Великая пирамида, – Искандер потер переносицу привычным жестом. – Концептуальный кругозор, вектор мысли мастеров подразумевают индустрию и энергетику, а не поклонение царю и богам, – он поморщился, как от кислого. – Но академики стоят на своем, и правды тут не больше, чем в легенде о дочери Хеопса и средней пирамиде, повторять которую не позволяет приличие.

– И кто же тогда это строил?

Атлас сделал знак официанту с кувшином морса.

– Все циклопические сооружения, включая «древнегреческие храмы», – он жестом обозначил кавычки, – созданы во времена, когда, по нашим хронистам, люди охотились на мамонтов и жили в пещерах. Странный зигзаг эволюции, не находите?

– По-вашему, древние египтяне и греки приписали себе чужие заслуги?

– А кто-то отменял тщеславие и гордыню? Фараоны не считали зазорным ставить свой картуш на чужих постройках, достойных их величия, взять хоть Осирион в Абидосе. А что мешало греческому царю, разукрасившему грандиозные руины в новые цвета, отметить их в своей летописи?

– Ничего, – согласился Забава, – если он царь.

– Вот! Еще Вольтер говорил: «Вся древняя история не более чем вымысел, с которым все согласны», – Искандер взял рдеющий бокал на просвет. – У любой цивилизации в крови – преумножать знания и опыт, а налицо мельчание и вырождение. Где мегалитическая кладка, где титанические колонны, как в древнем Гелиополисе? Эпоха высокой классики повисла в воздухе, как недостроенный пролет моста. Или кто-то боится, что, узнав о гигантах, населявших землю, люди начнут верить сказкам и перестанут заниматься делом? Но сказками нас потчуют уже давно…

«А если сейчас все открыть? – подумал профессор. – Чемоданы здесь, показать, начать работать на общество, контур – за…»

– Так, об экспедиции, – сбил его с мысли Атлас, – мы арендовали у «Роскосмоса» спутник и обнаружили в джунглях севернее Мату-Гросу правильный прямоугольный объект. Так вот, Таисия уверена, что это они!

– Кто «они»? – подался вперед Забава.

Вместо ответа собеседник достал знакомый листок и направился к камину, который мог стать еще и отменным акустическим резонатором.

– Жена невольно посвятила свои изыскания нашей фамилии, – Искандер принял позу оратора на агоре. – Я же посвящаю ей эти стихи. «Атланты»! – объявил он и глуховатым голосом начал:

Автор застыл с протянутой к далекой спутнице рукой, и все зааплодировали – и австрийцы, ни слова не понимавшие по-русски, и повара, высыпавшие в зал. Профессор тоже хлопал, радуясь, что новый друг дарит жене стихи. Хотя не мог избавиться от мысли, что они прозвучали и в его честь.

Адамас, не желая отставать от отца, выступил с собственным опусом – о смысле жизни после изгнания из рая. Полина, в свою очередь, продекламировала отрывок из L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple Артюра Рембо в оригинале, чем вынудила Забаву прочесть то же в переводе Павла Антокольского – «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь». И эта непринужденная стихотворная интерлюдия укрепила союз людей в рыцарском зале новой гармонией. Ведь ничто не одухотворяет так, как это делает искренний лирический обмен.

В антракте застолья все направились к смотровой площадке на крепостной стене. Забава стоял у бруствера, наслаждаясь альпийским пейзажем, когда за его спиной неожиданно запела скрипка. Мелодия началась pianissimo, едва слышно, не заставляя тотчас обернуться, а исподволь обволакивая, как волшебные сумерки или прозрачная невесомая шаль, заботливо накинутая на зябнущие плечи. И по первым же фразам он понял, что это экспромт, а еще через мгновение – что играет Полина.

«Вот этот сюрприз!» – подумал он с удовольствием, подчиняясь объятиям незнакомой мелодии, отпуская себя с нею над горами и лесами – в безоблачную синеву альпийского неба. И с этой высоты его сердцу открылся выгодный вид не только на живописные окрестности, но и на новых друзей.

Когда скрипка умолкла, профессор еще некоторое время стоял с закрытыми глазами. И никто не хлопал, словно ожидая, когда он спустится на землю.

– Не думал, что вы так чудно играете, – Забава подошел, поцеловал руку, сжимавшую смычок.

– О, Полина полна сюрпризов! – во всеуслышание заметил Адамас. – Совсем, как ваши чемоданы, – добавил, понижая голос.

За столом беседа продолжилась, и он снова обратился к профессору:

– И поэзия, и музыка сегодня полноправные члены нашей компании, – заметил с глубокомысленностью взрослого. – А помните, вы сказали, что видимый мир – «проявленная музыка», а невидимый – «музыка, еще клубящаяся в нотах Вселенной»?

– Помню, – улыбнулся Забава. – И хорошо, что запомнили вы.

Адамас учтиво кивнул:

– А где проходит граница между проявленной и непроявленной музыкой?

Профессор тронул сухие губы салфеткой, задумался, как проще ответить на этот непростой вопрос.

– Все видели музыкальный фильм «Приключения Буратино»? – он решил призвать на помощь все те же образы. – В финале герои идут по сказочному полю в реальный мир, становясь зрителями в зале.

– Помним, – ответил за всех Искандер.

– А как они на это поле попали, помните?

– Сквозь холст с нарисованным очагом, – развел руками Адамас. – Буратино проткнул его носом.

– Вот! – обрадовался Забава. – Тот холст и есть граница. Все, что до него, – музыка, клубящаяся в нотах; за ним – проявленная в образах.

– И где же проявление происходит? – прищурился Атлас.