Такой ответ, по меньшей мере, не свидетельствует о филосемитизме Эйхмана, и уж, во всяком случае, не говорит о его безразличии к еврейской теме. И важно отметить, как Эйхман говорит о евреях, с которыми нацисты вели «настоящую войну». Интересно было бы узнать, какие военные формирования представляли евреи, где были фронты, их армии и дивизии, танки и самолёты? Наверное, солдатами еврейских армий были и младенцы, вроде того ребёнка, кровь которого попала на одежду Эйхмана при расстреле евреев в Минске? Естественно, признание еврейства как врага, как бы снимало с нацистов моральную ответственность за истребление ненавистного народа – на войне как на войне. Известно, что в действующих армиях союзников воевали 1,5 миллиона евреев. Но их участие во Второй мировой войне было обусловлено агрессией нацистской Германии против стран и народов, а не агрессией евреев, направленной на уничтожение Германии и истребление её населения. В составе вооружённых сил союзников и Советской армии, в партизанских отрядах евреи героически воевали – по-другому они не могли, так как не могли рассчитывать на сдачу в плен, которая была бы для евреев явным самоубийством. Антисемиты считали евреев слабыми, трусливыми, не способными к сопротивлению. Они плохо учили историю: восстание Маккавеев в 166–160 годах до н. э., подвиг защитников Масады, которые предпочли смерть пленению римлянами в I веке н. э., вдохновляли защитников Варшавского гетто и тех евреев, которые сражались против нацистов.

Остаётся удивляться «проницательности» Х. Арендт, которая во время процесса только наблюдала Эйхмана, – и то только на нескольких первых заседаниях, – естественно, не имея опыта общения с объектом оценки. Фактически суть противоречия её позиции и позиции судей сводится к формуле: «слово против слова». Почему следует считать мнение и видение Х. Арендт истинным? Вероятно, она не располагала результатами психологической оценки Эйхмана. Кроме того, её несомненная компетентность и эрудированность в философии, увы, не даёт ей оснований для пренебрежительного отношения к значимости психологии в исследовании личности обвиняемого.

Познания в области психологии, которые демонстрирует Х. Арендт, весьма и весьма скромны, – либо она сознательно пренебрегла своими навыками в этой области в пользу продвигаемого ею тезиса о «банальности зла». Разумеется, что если бы она воспользовалась трудами её современников-психологов, то, возможно, мы не были бы свидетелями рождения такой формулы. Строго говоря, высказывая некие истины о личности Эйхмана, она проигнорировала тех, кто успешно занимался проблемами авторитарной личности[92], личностной агрессии и т. п.[93], что можно было использовать в попытке разобраться в том, кто такой Эйхман с социально-психологической точки зрения.

Кем же был для Х. Арендт Эйхман? Недоучкой, плохо образованным человеком, служакой, исполнителем, неспособным разумно мыслить, т. е., другими словами, человеком не её круга, тем, с кем ей, вероятно, не приходилось часто сталкиваться в повседневной жизни. Вот он и есть – тот объект её неудовлетворённости, вызванной фрустрациями, некий обобщённый субъект нацизма, т. е. тот, кто поломал её судьбу. Он по определению не может быть равным ей, поскольку в противном случае жизненный проигрыш говорит о её недостаточной разумности, чего нельзя допустить, так как результатом этого является падение самооценки. Вероятно, для Х. Арендт стать жертвой эйхманов было более приемлемо, нежели понести поражение от хайдеггеров.

Эйхман, по мнению Арендт, не способен был мыслить, не мог стать на точку зрения другого. Бесспорно, Х. Арендт более всего раздражает даже не это, а то, что Эйхман – из другой, неинтеллигентной среды, который как некий обобщённый образ вытеснил, выбросил её из горячо любимой Германии. Из той Германии, на которую она имеет больше прав, чем Эйхман. По отношению к Эйхману она допускает и сарказм, и насмешки, и высокомерие. Фигура Эйхмана у Арендт вызывает не естественный гнев, негодование по поводу его человеконенавистнической деятельности, а стремление всячески принизить его, изобразить ничтожной личностью, как бы сохраняя видимость объективности. Такая позиция автора репортажей, безусловно, вызывает недоумение и желание попытаться объяснить её. Высказывая своё мнение об Эйхмане, Х.Арендт невольно проникается сочувствием к нему:

Слово «достоинство» Х. Арендт употребляет и в описании финальной картины жизни Эйхмана: «Адольф Эйхман взошёл на эшафот с величайшим достоинством». По-видимому, подобные высказывания должны свидетельствовать о демонстрируемой автором объективности, что, впрочем, оказывается иллюзией. Ни о какой объективности в портрете того Эйхмана, которого она пишет, как кажется, с натуры, речь не идёт.

По-видимому, как ни странно это не звучит, Х. Арендт было важно убедить себя и других в том, что Эйхман – банален, примитивен, служака и канцелярская крыса. Вот каким оказывается симптомокомплекс организатора массовых убийств! Чего в таком подходе больше: высокомерия профессионального философа, для которого психология личности не заслуживает внимания в силу её несостоятельности как научной дисциплины, или мнения человека, для которого выдвигаемый научный подход имеет глубоко личный смысл – правда, не ясно, осознаваемый или нет?

Совсем не случайно Арендт в своих поздних работах возвращается к фигуре Эйхмана. Так, в первой книге трилогии «Жизнь ума», изданной за несколько лет до её ухода из жизни, она пишет о нём, по-видимому, подводя некий итог как своим мыслям о банальности зла, так и спорам со своими оппонентами:

Серьёзным оппонентом Х. Арендт выступила Беттина Штангнетт]Dr. Bettina Stangneth][96], которая занялась проблемой Эйхмана значительно позже своей предшественницы и у которой было огромное преимущество, ведь большое количество материала стало доступным только в последние годы, после ухода из жизни Арендт (1975). Вполне возможно, что, ознакомившись с этим материалом, Арендт повременила бы со своим заключением по поводу Эйхмана. Б. Штангнет нашла много документов в немецких архивах, получила доступ к более чем 200 страницам из файлов немецких спецслужб, изучила личные документы следователя, допрашивавшего Эйхмана, и документы бывших нацистов, провела огромную работу в 30 архивах. В своём интервью[97] она утверждает, что «Х. Арендт обнаружила банальность зла, потому что Адольф Эйхман неохотно раскрывал внутренность своего аппарата убийства, даже когда он взял на себя второстепенную роль». В противоположность Х. Арендт она говорит, что «Эйхман мог думать, и его сочинения и речи являются доказательством этого… Он хотел выжить, и он верил в свою способность лгать, чтобы избежать смерти». Его жизнь, к счастью для человечества, не такая долгая (56 лет) даёт пример выживания в сложных условиях гонений и необходимости скрываться от правосудия многих стран с помощью эффективной адаптации, которая, по определению известного швейцарского психолога Жана Пиаже, говорит об интеллекте.[98] Ложь может быть прекрасным инструментом манипулирования. Ложь, безусловно, даёт власть над тем, кто в неё верит. Б. Штангнет ссылается на записку, написанную рукой Эйхмана в камере, которая была недоступна журналистам и публике в 1961 году. В ней можно найти намёки на то, что Эйхман наслаждался этим особым чувством власти, даже будучи обвиняемым. Услышав смертный приговор, он сказал своим адвокатам: «Я не ожидал, что они вообще мне не поверят» (оригинал: Ich habe nicht gedacht, dass man mir so gar nicht glauben würde)[99].