— У вас с ним что-то было?.. — спросила я, не понимая, зачем вообще спрашиваю о таком, какое мне дело и что это может изменить.

Впрочем, если бы Мария ответила положительно, полагаю, мне стало бы в чём-то легче, но она ответила:

— Нет, — и улыбнулась. — Нет, Илзе. Между нами не было ничего и никогда, кроме дружбы в самом прямом смысле. У Андриса случались с другими девушками платонические увлечения, но это было давно, ещё во время учёбы. Те свидания ни к чему не привели. А дальше Андриса полностью увлекла лишь музыка. И я часто думала о том, что, быть может, его интересовали совсем не женщины…

Я подняла к ней взгляд и встретилась с её глазами.

— Нет, — сказала я, мотая головой. — Такого не может быть.

Мария равнодушно пожала плечами:

— Всё может быть. Но никто уже об этом не узнает. Когда Андрис проходил у меня психотерапию, он больше рассуждал о боге, о ценности жизни, о любви в самом широком значении, но только не о своём влечении. Об этом ему всегда было трудно говорить. Я пыталась подвести его к какому-то признанию, хотя бы для самого себя, потому что видела, как он всегда щепетильно относился к Маркусу и к своим старшим братьям, как привязан к матери…

— К Маркусу? — едва не вспыхнула я. — Они просто друзья!

— В этом я нисколько не сомневаюсь, — подтвердила Мария. — Не сомневаюсь, что дальше дружбы никогда не зашло. Но есть вещи, которые учишься подмечать невольно, когда много работаешь с живыми человеческими душами. Ничего нельзя утверждать наверняка, однако совсем игнорировать какие-то тонкие нюансы невозможно. Профессиональная деформация.

Мария снова улыбнулась, печально и подавлено.

Она предложила выписать мне новый рецепт на антидепрессанты, но я отказалась. Тогда она заверила, что я могу обратиться к ней в любое время, если захочу. И ещё сказала, что скорбит о моей утрате.

Однако я знала, что Мария скорбит в первую о своих, уже ничем невосполнимых, хрупких надеждах, которые утрачены отныне навсегда, и я больше не ненавидела Марию, не презирала. Я тоже скорбела — и о своей утрате, и о её.

Прощаясь, мы обнялись как подруги, хотя вся наша дружба умещалась в половине бутылки коньяка. И всё же это была настоящая дружба, которую мы выпили до дна и большего не желали.

Будто весь свет во всём необъятном мире разом померк. Его просто не стало, выключился, умолк. Дом без Андриса превратился в трясину мутного страха, из которой не находилось выхода. Страх лип ко мне костлявыми пальцами, пробирался под одеяло, заунывно урчал в батареях. В этом сентябре рано включили отопление, потому что зачастили дожди, промозглые и сонные.

В иные дни я не могла встать с кровати, лежала, тупо глядя в белый потолок, и мечтала, что вскоре он обрушится на меня и размажет вместе со всеми страхами, горечью, нищетой, в которые обратилась моя жизнь.

Лишь изредка мне удавалось подняться и дойти до машины, чтобы поехать в Юрмалу. Там, у моря я часами сидела под дождём или под палящим солнцем, не ощущая никакой разницы в изменениях погоды. Всё равно погода внутри меня оставалась всегда одинаковой — несчастливой, безжизненной, понурой.

И когда после одной из таких поездок я простыла и заболела, то восприняла свою болезнь с фанатичным христианским благоговением, потому что верила — я скоро умру, и все мои мучения закончатся.

Я запретила маме Софии навещать меня, запретила Александру и Роберту хлопотать о лекарствах и других необходимых мне вещах. Они звонили все попеременно, а я не брала телефон. Александр как-то заявился без приглашения и трезвонил в дверь, но я сделала вид, что меня нет дома, хотя я находилась там почти всегда и почти всегда хотела находиться где угодно, но только не здесь и не сейчас. Даже своей маме я запретила рыдать в трубку, чёрство и эгоистично решив, что так будет лучше для всех. Пожалуй, я бы немного обрадовалась Габи, но я не могла рассказать ей о том, что у меня произошло, потому что Габи со дня на день должна была родить.

А когда она родила в середине сентября, то мне и вовсе перехотелось говорить ей что-то, кроме поздравлений, которые, хоть и звучали формально, были искренними.

Габи родила девочку: три килограмма четыреста восемьдесят пять грамм — темноволосое, как её отец, и голубоглазое, как её мать, курносое чудо по имени Маргарита. Совершенно здоровый, подвижный ребёнок, который уже с первых минут громко заявил о себе, и отныне жизнь Вовы и Габриели вертелась только вокруг этого славного, крошечного существа.

А я тем временем догорала на последнем температурном рубеже, уже плохо совместимом с жизнью, и видела перед собой лица — одно за другим:

Валдис, Андрис, Тони…

Валдис, Андрис, Тони. Валдис, Андрис, Тони…

Я не могла вернуть Андриса. Я не могла вернуть Тони.

Я не могла вернуться к Валдису, несмотря на то, что мне всё-таки выдали разрешение на опеку, где в графе «опекуны» стояло два имени, но одно из них уже растворилось в вечности. Но именно этого имени мне не хватало, чтобы исполнить свой долг до конца.

Оттого я радовалась болезни вдвойне: и потому что умирала, и потому что болезнь стала уважительной причиной неявки в приют. То, о чём думал и что чувствовал Валдис в моё отсутствие, я даже не хотела представлять. За время, проведённое вместе, я поняла, что его внешние проявления сильно разнятся с внутренними ощущениями. Какие-то вещи Валдис попросту не умел делать видимыми, но это не значило, что он их полностью лишён.

Елена писала мне, что Валдис не ест и не спит, не трогает шахматы, не рисует в альбоме, не читает книг. Сердце моё обливалось кровью, но я упорно верила, что, когда оно, в конце концов, не выдержит и остановится, наступит мир и покой для всех.

Так я считала до тех пор, пока находилась в горячке и сходила с ума от приходящих и растворяющихся в воздухе образов.

А потом они исчезли.

Сначала образы. Затем и температура.

Я вытащила градусник и поняла, что дальше не имею никакого права симулировать беспомощность.

Встав после двух недель беспробудного бреда с кровати, я вымыла тело, выпила, скорее просто для очистки совести, целую горсть антидепрессантов, оставшихся ещё с весны, и побрела к машине.

Первая встреча с Валдисом после месячной разлуки далась и ему, и мне непросто. Он был обижен. Как я поняла это? Никак. Я просто почувствовала.

По обыкновению своему, он не глядел на меня, молчал, уставившись в одну точку.

Я сказала:

— Валдис, прости, что так долго не могла приехать. У меня были важные дела. Но теперь всё в порядке. Теперь мы больше никогда не расстанемся. Я обещаю.

Протянув к нему руку, я ждала хоть какой-нибудь ответной реакции. И ждала долго. Валдис неторопливо встал из-за своего стола, прошёл мимо меня и отправился на выход из приюта.

Елена принесла его вещи. Мы загрузили их в машину. Я села за руль.

В последний раз я оглядывалась на стены детского дома и мечтала больше никогда их не увидеть. Того же я желала Валдису. Он сидел позади меня — в осенней чёрной куртке, в вязаной шапке, в перчатках — и делал то, чем всегда занимал себя в наших коротких автомобильных путешествиях — изучал внутреннюю клетчатую обивку Golf’а, которая, кажется, приводила его в восторг, если такое определение вообще уместно в отношении Валдиса.

Мы зашли в квартиру. В пустую, лишённую смысла квартиру, которая уже никогда не могла стать полной, сколько людей здесь не собери. Я весь месяц физически ощущала отсутствие Андриса. Отсутствие выросло для меня в совершенно осязаемое, неживое, но полностью автономное существо. А с появлением тут Валдиса существо это зашевелилось. Чавкая и стеная, оно каталось по полу, из одной комнаты в другую, глухо ударялось о стены и катилось дальше беспрерывно.

Я глянула на Валдиса. Воспитатели не говорили ему, что Андриса больше нет. Ему должна была сказать я.

И я сказала:

— Андрис сюда больше не придёт.

Валдис едва заметно кивнул, а может, мне только хотелось верить, что он кивает, давая понять, что слышит меня, понимает меня.