Разумеется, мне было слишком много лет, чтобы вспоминать о школе, но, как это часто бывает, возраст мой изменил лишь условные цифры, а сиюминутная боль, вспыхнувшая в далёком детстве, одолевала вновь и вновь.

— Илзе, хотите ещё виски? — спросил Тони.

— Нет.

— Будьте добры! — сквозь тёмный зал позвал Тони. — Повторите, пожалуйста!

Наверное, я была вправе возмутиться или вовсе оскорбиться на его выходки, однако едва ли объяснимым и до вульгарности смешным образом мне польстила такая дерзость.

Иной раз мне доводилось испытывать на себе настойчивые ухаживания со стороны мужчин, но обычно они меня смущали, а то и вовсе отталкивали. Я тяготела зачастую к мужчинам робким, порой несуразным, к тем, кто теряет дар речи в обществе женщин, конфузится и начинает плести какие-то глупости. Такие мужчины вызывали во мне чувство сострадания сродни тому, какое мне самой хотелось некогда получить, но вместо сострадания я получала обычно полную противоположность.

Настойчивые же мужчины почти всегда пахли агрессивно. Возможно, им хотелось доказать мне таким образом полную боевую готовность своей мужской природы, а я видела лишь спесь. «Плохие мальчики» — не мой типаж. Уж больно много таит он в себе подводных камней.

Другое дело — скромные, несколько инфантильные мягкие юноши с затаённой страстью меж длинных ресниц. Они будто бы искали понимания и уюта, скитаясь по библиотекам, прячась за большими мониторами компьютеров, боясь, что этот огромный жестокий мир непременно укусит, стоит только попробовать кому-то открыться.

В общем, мне нравились мужчины, похожие на меня. В такой симпатии главными были безопасность и предсказуемость. Но, сказать по правде, ничто так не ослепляет, как убеждение, что всё знаешь о человеке наперёд.

— Ты замужем? — вкручивая в мою ладонь уже третью порцию виски, спросил Тони.

Я и не заметила, когда мы успели перейти на «ты», как не заметила, куда подевался второй стакан.

— Нет, в разводе.

— Давно?

— Чуть больше полугода.

— Почему развелась?

— А ты не слишком любопытен для случайного собутыльника?

— Умеренно, — издевательски ответил Тони.

Почему я была честна с ним? Почему поддавалась на провокации, улыбалась ему, хотя была уверена, что всё ещё держу лицо под контролем и не позволяю эмоциям как-то проявляться?

Быть может, секрет таился в его улыбке — лукавой и чарующей одновременно, а может, ответ находился прямо у меня под носом — в стакане с янтарным напитком. В любом случае, я невыносимо радовалась, что могу говорить вот так открыто, не думая о том, застыжусь ли своей откровенности назавтра.

— Мой муж собрал вещи и ушёл. Оставил записку, что больше так жить не может.

— «Так» — это как?

— Не знаю… — я невольно вздохнула и уткнулась ладонью в подбородок. Мне показалось, в этой позе я буду выглядеть загадочно. — Наверное, нам стоило пойти к семейному психологу или к кому-то ещё, но Макс не захотел. Сначала говорил, что это всё ерунда, и я себя только накручиваю. А потом исчез.

— Наверное, он не хотел драмы.

— Я, по-твоему, способна устроить драму? — чересчур экспрессивно выпалила я.

Тони покачал головой, словно бы дразня.

— Ну, уж нет. Никаких драм, — попыталась я оправдаться вновь спокойным голосом.

— Но что-то же должно было предшествовать расставанию.

— Ладно, удовлетворю твоё любопытство, — сжалилась я, наконец. — Мой бывший муж, Макс, стал задерживаться на работе время от времени. Сначала я не обращала внимания, но потом одна знакомая сообщила мне, что с работы он уходит вовремя. Конечно, я потребовала объяснений. Макс признался, что его попросила какая-то девушка попрактиковаться вместе с ней в вождении автомобиля. Она недавно получила права. И, стало быть, мой Макс катался с ней вместе, чтобы ей было нестрашно. Он по жизни такой безотказный. Можно сказать, податливый…

— Короче, тюфяк, — ввернул Тони.

— Да почему же сразу «тюфяк»? — обиделась я не столько за Макса, сколько на то, что сама не раз называла его в мыслях тюфяком, а Тони просто угадал. — Ничего не тюфяк. Просто добрый человек.

— Ну-ну… — протянул Тони с явным пренебрежением. — И что же было дальше?

— Дальше я поинтересовалась, почему бы этой дамочке не нанять инструктора, или хотя бы не попросить собственного парня. А у неё был какой-то сожитель. На что Макс ничего толком не ответил. Точнее, он ответил, что инструктор это дорого, что парень у девушки нервный, а он просто по дружбе помогает хорошему человеку.

— И сколько длилось обучение?

— Месяца… четыре.

— Ого! — Тони аж присвистнул. — А потом он ушёл?

— Да, — подтвердила я, краснея от понимания того, как нелепо сейчас звучит моё признание.

— Ушёл к той самой девушке?

— Нет, к другой, — от обиды я закусила губу. — И я эту девушку видела один раз. Пришла как-то домой, а они вдвоём у нас сидели. Ну, познакомились, чай попили…

Тони посмотрел на меня как на полную дуру.

— Что?.. — переспросила я в ответ на его взгляд. — Да на неё без слёз не взглянешь! Какая-то вся бесфигурная, сутулая, а ещё заикается.

— Заикается?

— Да, она заика. И, кроме того, у неё нижняя челюсть вот так выдвинута вперёд, — я показала, как это выглядело, и дополнительно скосила оба глаза к переносице.

Мой собеседник рассмеялся от души, а я вновь повторила свой трюк, изображая новую пассию Макса.

Наверняка Тони решил, что я просто глумлюсь, но самое парадоксальное и унизительное во всей озвученной истории было то, что рассказала я чистую правду.

Месяц спустя мы с Максом развелись, а ещё через месяц он женился на этой грымзе. Я умолчала лишь о том, о чём сама узнала всего неделю назад: Макс стал отцом. И я искренне не хочу подсчитывать сроки и думать, что тогда в квартире я застала вовсе не дружеские посиделки, а скорее отдых после бурного времяпрепровождения.

Тем временем начался обещанный концерт. В тот вечер выступал камерный джазовый оркестр: контрабас, труба, саксофон, ударные и, конечно, рояль. Не описать, какие риффы и темы перекликались в многообразии мелодики. Импровизация сменялась инструментальной перекличкой, будто музыканты не играли, а общались друг с другом, иногда задавая единый тон, иногда прогуливаясь лёгким шагом по гармонии звуков. Труба напевала то тихо, то гулко, дополняя рояль. Хай-хэт мягко и учтиво откликался на ритмичный стук палочек, пока контрабас самозабвенно мурлыкал томным глухим голосом, словно мудрец в молодёжной компании.

Но точнее всех прочих я улавливала мелодию саксофона. В этом инструменте я находила нечто безнадёжно щемящее и вместе с тем искреннее, без помпезности, присущей роялю, лишённое наглой вычурности трубы. Настолько настоящей может быть только любовь, потому саксофон всегда пел для меня о любви — чистой и жестокой, страстной и почти невидимой. Это музыка для двоих, которым до смерти необходимо побыть вместе, даже если затем предстоит расставание. Не столь важно, сколько именно часов им доведётся прожить рядом, важно, что эти часы даруют впоследствии.

Воспоминания, ощущения в пальцах, даже не касаясь друг друга, даже сидя через стол…

Как покалывает губы от ароматного виски, от жажды поцелуя…

Как шевелится дым, оседая на волосах…

Танцуют пары, притягиваясь как можно ближе телами. Они незримо договариваются, что дальше у них ещё будет ночь — последняя или первая, или совсем единственная — не имеет значения. Когда двое влюблены, у них есть право не думать о таких мелочах. Им есть дело лишь друг до друга, а джаз обволакивает их пледом, и всё это, конечно, — необыкновенный роскошный сон. Однако сама природа любви такова, что, влюбляясь, словно засыпаешь и просыпаешься в иной реальности, полной чувственного обмана, который слишком хорош, чтобы ему не поддаться.

И я поддавалась, ощущая, как истосковалось моё сердце по этому пылкому сну. Через написанные книги и услышанную музыку я научилась восполнять хотя бы немного то, без чего прожить женщине невозможно. Но всегда любить лишь навеянные бестелесные образы тяжело, будто сама кожа скучает по теплу человеческого тела. Я следила за танцующими, изнемогая от зависти к их совершенно осязаемой любви.