И вот теперь, приглашая Тони переступить порог, я было кинулась смотреть по сторонам — нет ли вокруг чего-то такого, что осталось от Макса и что может смутить меня перед гостем. Но тут поняла, что нет не только вещей — нет вообще ничего, что связано с Максом. И не только здесь, а нигде. Его нет в моём мире, как и миллионов других людей, о которых я никогда ничего не слышала и никогда ничего не узнаю.

Макса больше нет.

Но есть Тони.

Он стоит в дверях и не решается войти.

— У меня нет ни подарка, ни даже бутылки шампанского. Прости… — сокрушается он и вдруг начинает хохотать.

Я подхватываю его смех, обнимаю.

— Тони, а у меня нет ни оливье, ни заливного. Ничего нет, представляешь?

Мы вдвоём смеёмся. Тони целует меня. Я отвечаю на его поцелуй так, как хотела уже давно, как видела во снах и фантазиях, которые, вопреки воле и здравому смыслу, накрывали меня в часы тягостной пустоты. Но пустота отступила. Ей на смену пришло счастье. Даже не пришло, а ворвалось, затопило всё кругом — от пола до потолка.

— Тони… — прошептала я, не веря, что теперь могу произносить это адресно, и меня услышат, заглянут в глаза, нежно притрагиваясь подушечками пальцев к моим губам, уже пульсирующим от бесконечных поцелуев, но не прекращающих желать их.

Тони укрыл нас одеялом.

Моя квартира плохо отапливалась, и в зимнюю пору лежать без одежды становилось зябко. А мы были обнажены и утомлены высвободившейся в один миг страстью.

Всё случилось настолько быстро, что я не успела задуматься, как правильно действовать. Не успела вступить в конфликт с совестью и прошлым опытом, когда мне доводилось делить постель с другими мужчинами. И фактически каждый раз первая попытка сопровождалась разными сомнениями, угрызениями, подготовкой, старанием и последующими мыслями «всё ли я сделала правильно?». Не опозорилась ли? Не поспешила ли? Достаточно ли была раскрепощена, или напротив — не слишком ли развратна?

Но то было в прошлом. Другие мужчины были другими. Сейчас со мной был Тони. И ничего подобного между мной и Тони не случилось.

Мы раздевались, потому что в одежде нам стало тесно и ненужно находиться. Мы ласкали друг друга, потому что нам очень этого хотелось. Он входил в меня, потому что оставаться порознь нам стало просто невыносимо. Я принимала его в себя будто собственную, почему-то утраченную часть.

Тони не спрашивал, было ли мне хорошо. Он чувствовал меня всей кожей, каждой клеткой. А мне в свою очередь не было необходимости подбирать слова, в которых я, игравшаяся ими столь часто, сейчас не видела смысла.

Я даже не могу уверенно сказать, что мы занимались сексом. Мы занимались нежностью и страстью. А все прочие определения и уточнения скорее избыточны, лишены естественности и искренности. Потому что главным было и осталось то, что отныне мы принадлежали друг другу до конца.

— Лиз… — Тони гладил меня по волосам, тихо-тихо напевая моё имя.

Я вжималась в его шею, запоминала этот запах, который в чистой тьме обретал особую звучность.

По оконным занавескам полоскало заревами фейерверков, которые взрывали во дворе. Стёкла подрагивали после каждого взрыва. Иногда доносились людские голоса. Благодаря им можно было понять, что календарь уже перевернул свою последнюю страницу и уступил место следующему календарю. Я впервые встретила Новый Год без телевизора и без шума, и почти без света, почти без единого звука — радостного или печального.

Мы молчали сначала из нежелания что-либо говорить. За нас говорили прикосновения и стук сердец. Затем мне захотелось прервать наш молчаливый диалог, но я не могла подобрать слов, потому что их одновременно было и бесконечно много, и непростительно мало.

Мы так и лежали в темноте, ничего не говоря, ни о чём не спрашивая. А потом уснули. И мне спалось тепло и беспечно в объятиях, вытащивших меня из пустоты и подаривших счастье осязать настоящее и живое.

Утром я встала первой, пошла готовить завтрак.

Тони появился неслышно за моей спиной, прильнул ко мне, всё ещё обнажённый, сонный, ласковый. Я чувствовала трепет, с каким он обволакивала меня и целовал мои волосы.

— Я подумала, мы могли бы весь день провести дома, — сказала я. — Будем смотреть кино или всякие новогодние передачи…

Тони вздохнул.

— Мне надо сейчас уехать, — произнёс он, а меня словно молнией ударило.

Я повернулась, чтобы заглянуть ему в лицо и понять, что он пошутил, глупо и неудачно пошутил.

— Лиз, мне надо уехать, — повторил Тони.

— Но… — начала я и тут же забыла, что хотела сказать.

На Тони я больше не смотрела.

Заурчал и выключился электрический чайник. Прозвенела микроволновка, в которой я разогревала для нас бутерброды. Тони ушёл в комнату одеваться, а я осталась стоять неподвижно.

Когда он, полностью собранный и причёсанный, вновь появился в дверях кухни, я уже сидела за столом. Глаза мои были сухи, но миллионы невидимых слёз катились в душе.

Тони сел рядом.

— Лиз, — сказал он, — я не могу уйти из семьи.

Меня хватило лишь на то, чтобы покачать головой. Это ничего не значило — ни согласия, ни отрицания. Просто нужно было что-то сделать, чтобы не выглядеть мёртвой, чтобы почувствовать, что я всё ещё в состоянии двигаться.

— Я позвоню тебе, Лиз…

— Нет, — вырвалось у меня резко. — Нет. Мы совершили ошибку. Этого больше не повторится. Первый и последний раз…

— Лиз, пожалуйста, — Тони схватил меня за локоть. — Пожалуйста, послушай. Ты нужна мне.

— Нет…

— Ты нужна мне, Лиз.

Теперь Тони держал меня за плечи, держал сильно и не давал вырваться.

— Зачем? Зачем я тебе нужна?!

— Затем, что нужна. Нужна, понимаешь?

— Нет…

Он обнимал, обнимал, обнимал. Целовал руки, которыми я его отталкивала. Целовал виски́ и глаза, закрывавшиеся оттого, что видеть его, слышать его было больнее и тяжелее, чем просто принять факт ухода.

Я гнала, я повторяла: «Нет, нет…». В мыслях твердила проклятия, ненавидя Тони, но больше — себя, за эту ночь, за нашу слабость.

Тони прекратил бороться со мной. Обулся и ушёл.

А вместе с закрывшейся за ним дверью в квартиру вновь просочилась пустота, которая, в самом деле, никуда не делась, а только поджидала у порога момента, когда наступит самое время явиться и убить меня окончательно.

За неделю до Рождества Андрис решил собрать домашнюю вечеринку в нашей квартире. Конечно, большинство хлопот легли на меня, но я скорее была рада занять себя различными приготовлениями и несколько дней, как заведённая, приводила жилище в идеальный порядок, заказывала доставку блюд из ресторанов, ездила по магазинам, чтобы выбрать самую пышную ель и самые изысканные напитки.

В гостиной, где планировалось провести основную часть встречи, я сделала небольшую кукольную инсталляцию: Дева Мария с младенцем Иисусом в хлеву, а вокруг них — собрались волхвы, принёсшие в дар Спасителю золото, ладан и мирру. Новорождённый лежал в пелёнках на настоящем благоухающем сене. Позади Марии находился Иосиф, а трое волхвов, наряженные в тряпичные костюмы, преклонив колени, стояли напротив яслей. Над ними возвышала горящая Вифлеемская Звезда, которую я вырезала из картона и обвила разноцветной гирляндой.

Андрис, пришедший первым посмотреть на мою композицию, остался доволен и похвалил, правда, уточнив, что вместо звезды лучше было повесить крест.

— Это символ распятия. Сейчас не Пасха, а День Рождения, — объяснила я.

— Ты права, Илзе, — улыбнулся Андрис и снова оглядел библейский уголок. — Надо бы поставить какой-нибудь заборчик, чтобы им было уютнее.

Он ушёл в кладовку и вскоре принёс оттуда старый веник из сорго. Мы разобрали его на прутки и, сидя полу, долго перевязывали их бечёвкой, а затем красили в белый цвет и устанавливали по периметру нашей экспозиции.

Я заметила, что Андрис сегодня чересчур задумчив и даже немного вял. У него прошло ещё три концерта после благотворительного вечера в Домском Соборе, а двадцать четвёртого числа он улетал в Дрезден.