— Каким образом?
— Возлюблю тех, кто сможет прожить дольше, чем я.
Я покачала головой, будто бы отрицая всё, что он говорит. Но отрицала я лишь то, что он утверждает.
— И давно ты знал?
— Когда поехал к Алексису на Рождество. Я рассказал ему о том, что меня тревожит. И он направил меня к своему врачу. Сам он был настроен отрицательно к своему лечению, но упросил меня, в силу того, что я не католик. Тогда всё и стало ясно. Мы поддерживали друг друга. Но удел Алексиса крепче моего. Он ведь пастор. А я — всего лишь музыкант. И бог хочет, чтобы я играл ему.
— А я хочу, чтобы ты играл мне и Валдису… — простонала я, забыв, что обещала себе не плакать.
— Я сыграю вам, Илзе, — ответил Андрис. — Я всегда буду играть отныне только для вас.
Мне хотелось спорить, кричать, бить кулаками в стену и, может, даже ударить Андриса за его чудовищную неправоту.
Почти год он обманывал меня, зная, что рано или поздно вскроется то, что не должно было произойти никогда — несправедливость, которой нет аналогов, нет хотя бы малейшего оправдания. Никто, пускай даже самый могущественный бог, не мог взять и просто забрать к себе того, кто мне нужнее воздуха, кто способен сотворить на земле больше благ, чем десятки и сотни других людей. Разве так должен распоряжаться жизнями своих детей любящий родитель? Андрис заслуживал жизни, потому что мир нуждается в нём. Я нуждаюсь. Валдис. Вся музыка нуждается в нём. Он не должен, не должен находиться здесь. И нет греха уродливее и бесчестнее, чем то, что Андрис смирился.
— Нужно бороться, — сказала я. — Нужно бороться! Всеми силами!
Гнев и отвага полыхали во мне отчаянно, взывая предпринять любые меры, применить любые средства. Однако весь мой пыл остужался и бледнел, когда его касался спокойный серый взгляд напротив, почти потухший, почти неземной взгляд.
— Илзе, — негромко и бархатисто сказал Андрис, — всё, что нам нужно, это любить друг друга. И любовь послужит нам утешением. Она даст сил простить всё.
— Андрис, ты говоришь очень жестокие вещи…
— И ты прости меня за это, Илзе.
— Мне не за что тебя прощать… — ответила я и всё-таки расплакалась.
Андрис гладил меня по щеке, касаясь её невесомо, словно бы он уже стал бестелесным призраком.
— Прости меня, Илзе. Больше всего я хотел уберечь тебя от печали. А вынудил страдать. Просто знай, что ты лучшая жена и лучшая мать во всём мире.
— Нет! Я не лучшая! Я ужасная! Я отвратительная! — кричала я, забыв, что не смею кричать. А я кричала, кричала: — Я худшая из женщин, Андрис! И я не хочу, чтобы ты расплачивался за мои грехи! Это я, я должна лежать здесь! Я должна умереть, а не ты!
— Илзе, я люблю тебя…
Упав лицом на больничную постель, я заливалась горькими слезами. Я действительно желала умереть, потому что заслужила это.
— Андрис, прости меня…
— За что, Илзе?
— Я… я изменила тебе. Я изменила тебе, Андрис! — выпалила я и подняла голову.
Мне хотелось увидеть, как Андрис покарает меня, возненавидит, задушит своей ненавистью.
Но он всего лишь улыбался. Улыбался легко и беспечно, будто я поведала ему о чём-то забавном, будничном, пустяковом и милом.
Андрис пригладил мне волосы со словами:
— Я люблю тебя, Илзе Эглите. И я виноват перед тобой, что не смог стать тебе мужем во всём. Я молился богу, чтобы ты ни в чём никогда не нуждалась, потому что знал, что ты ради меня пошла на невосполнимую жертву. Но эти два года вместе с тобой, Илзе, стали мне лучшим подарком, о котором я даже не грезил. Я ни о чём не жалею, ни в чём тебя не виню. И мне не за что прощать тебя. Но мы можем простить друг друга.
— Прости меня, Андрис… — прошептала я.
— Я прощаю тебя, Илзе. И ты меня прости.
— Я прощаю… — вмиг сорвавшимся голосом произнесла я, не веря, что заслуживаю быть прощённой, что заслуживаю прощать, заслуживаю жить дальше в невыносимой лёгкости безгрешия.
Мы обняли друг друга. Андрис поцеловал меня.
И в то мгновение я чувствовала, что целую бога в уставшие, холодные уста. Мой бог жил рядом со мной. Он угас у меня на глазах. Мой бог сделался частью всей бесконечности мироздания, но навеки перестал быть моим.
Я завернулась в плед, потому что мне стало невозможно холодно. Валдис сидел на полу рядом и писал в альбоме один за другим, столбик за столбиком:
«geben — gab — hat gegeben» — давать
«tun — tat — hat getan» — делать
«lesen — las — hat gelesen» — читать
…
Вечером я отвезла его в приют. Директор подошла ко мне с горящими глазами, нетерпеливо ища в моих глазах ответную радость, которой не могло быть. Директор что-то говорила, почти заигрывала, хихикала, а я сжимала в руке ключи от машины и думала только о том, успею ли я до девяти доехать туда, куда планирую. И как только директриса отстала от меня, я пошла на парковку, села в Golf и включила зажигание. Я должна была успеть…
И я успела.
Без стука распахнула дверь в кабинет, встала напротив Марии.
— Вы знали, — выпалила я со злостью.
Мария в этот момент как раз собиралась покинуть рабочее место. Она находилась подле стола и разбирала документы. Свет уже не горел, кроме настольной лампы, под которой Мария просматривала какую-то бумагу.
Последний пациент ушёл совсем недавно — кресло на ножке ещё немного двигалось по инерции. Возможно, с ним я и столкнулась на входе в подъезд — какой-то мужчина, сгорбленной тенью пронёсся мимо. Мы едва не сшибли друг друга, потому что я спешила наверх, а он — вниз. Наши плечи болезненно стукнулись, я торопливо извинилась, мужчина тоже что-то буркнул в ответ, и дальше я бросилась к двери, не думая о том, что могу помешать, не думая о приличии и хороших манерах. Мне просто было необходимо снова посмотреть в глаза под стеклянными щитами очков.
Повернувшись вполоборота, Мария застыла в двух метрах от меня.
— Здравствуй, Илзе, — сказала она почти приветливо.
— Вы знали! — ещё громче повторила я.
— Я догадывалась, — вполголоса отозвалась Мария. — Но точно я узнала немногим раньше твоего.
С этим словами она ушла к дальнему шкафу в углу кабинета, достала оттуда бутылку коньяка. Мария поставила его на стол вместе с двумя бокалами для бренди. В давно знакомом светлом костюме среди преломлений отражённых лампой теней она чем-то напоминала панночку из гоголевского «Вия». Если бы не белые волосы и не очки, я бы сказала, что сходство было точным, — Мария так же была бледна и скорбна.
— Садись, Илзе, — сказала она, расстёгивая пиджак и устало снимая очки.
Для себя она выдвинула своё рабочее кресло из-за стола и переставила его на противопложный край. Так что теперь мы сидели с одной стороны поделённого на две условные части пространства — профессиональной и человеческой. А значит, отныне мы обе являлись просто двумя людьми, убитых общим горем.
Через полчаса мы рыдали уже вдвоём. Коньяк смешивался со слезами, но я пила его, не чувствуя ни сладких коньячных нот, ни солёных слёзных.
Облокотившись на край стола, я уткнулась в локоть, пока Мария рассказывала то, о чём раньше не имела права распространяться:
— Я давно говорила ему, что он должен обследоваться. Я говорила, что он не может настолько беспечно относиться к своему здоровью, потому что его наследственность от отца могла сыграть злую шутку с кем угодно из братьев. Но больше всего я переживала, конечно, за Андриса. И он отвечал мне, что я зря волнуюсь, потому что всё в божьих руках. Мы познакомились ещё детьми, — продолжала Мария, как и я, мешая коньяк со слезами и совсем перестав быть той холодной ведьмой, которой я видела её всегда. Сейчас она оплакивала вместе со мной того, кто являл собой целый мир для многих людей. — Андрис всегда был таким… таким настоящим и будто неземным. По юности я была в него влюблена. Но его никогда не интересовали женщины в том смысле, в каком обычно интересуют мужчин. Его интересовала музыка. И я была искренне удивлена, когда узнала, что он женился. Я даже ревновала к тебе, Илзе. И я была против, когда он попросил, чтобы я взяла тебя к себе на терапию, но отказать не смогла. Потому что продолжала любить его всем сердцем. Пожалуй, я ещё ни с кем не терпела такого профессионального фиаско, как с тобой. Хотя я молилась, чтобы бог дал мне сил на любовь. Но в женщине часто побеждает женское, независимо от профессии. В отношении себя я полагала, что мой разум всегда устоит против чувств, но, к сожалению, убедилась в обратном…
