— И что же ты придумала? — смеясь, спросила я.
— А чего только ни придумывала. И скотчем пыталась замотать, и утянуть какими-нибудь скрепками сзади — не-а, не держится, и всё тут. Пришлось мне раздеваться и отдавать свой лифчик.
— Ты настоящий профессионал!
— Угу, — проворчала Габриеля. — Самый прикол в том, что она так в моём лифчике и ускакала домой, а на звонки теперь не отвечает. Обидно.
— Да уж…
Я допила свой капучино, и мне захотелось прибавить к нему чего-нибудь покрепче. Просмотрев меню, я выяснила, что здесь не подают виски, но была винная карта. Я попросила официанта принести нам два бокала. Обстановка благоволила: приятный полумрак, наступающий вечер, подруга рядом, и недавно включили в записи ненавязчивый джаз.
По джазу я скучала особенно, редко слушала его теперь, потому что каждый раз он напоминал о том, что ушло из моей жизни безвозвратно и должно быть поскорее забыто, а тревожить воспоминания музыкой — самая изощрённая пытка, какую только можно выдумать для чувств.
На стол синхронно опустились два изящных бокала в форме вытянутого шара, на пятую часть, почти у самого донышка, заполненные красным вином. Я взяла за тонкую ножку один бокал и сделала жест, призывая Габи последовать моему примеру. Она скосилась на вино и вздохнула.
— Ну, немного нарушь свою диету за компанию со мной, — попросила я. — Мне тоже нежелательно пить, потому что я принимаю антидепрессанты. Но иногда себе позволяю.
Габи вновь вздохнула, и я поняла, что дело не в диете, а в чём-то другом, о чём я ещё не знаю.
— Габи… — встревожилась я. — Габи, всё в порядке?..
Она помотала головой, и сердце моё провалилось к полу. Я перестала дышать. Тем временем Габи потянулась к своей дорожной сумке, вытащила оттуда сложенный вдвое листок и подала его мне.
— Что там? — не желая открывать и едва ли желая действительно знать, что там, спросила я.
— Открывай, — настояла Габи.
И я открыла.
Это был снимок УЗИ. Конечно, я знала, как они выглядят, и, как правило, ничего хорошего на них не изображалось. Но то, что увидела я, принесло мне облегчение и огромную радость.
— Габи, ты беременна! — чуть не закричала я от восторга. — Господи, это же прекрасно!
— Это не прекрасно, Илзе, — строго ответила Габи. — Я не знаю, что мне делать. Мне дали срок подумать пару недель, но я даже думать об этом не могу.
— Почему? — я поставила бокал обратно на стол, так и не пригубив вина, и подалась вперёд, навстречу к Габи. — Вы же с Вовой хотели…
— Он хотел, — отрезала подруга. — Я не хотела.
— Я думала, ты шутишь…
— Нет, о таких вещах я не шучу, поверь. Это слишком серьёзно, чтобы говорить шутками. И сейчас я в растерянности. Я больше хочу этого вина, чем этого ребёнка.
— Габи, нам уже почти по тридцать два года…
— Я помню об этом, Илзе. Но ещё я помню, что дети — это цветы жизни на родительских могилках. А мне хочется пожить, пожить для себя.
— Это эгоизм говорит в тебе…
— Да, я — эгоистка, — нисколько не смутилась Габриеля на моё замечание. — А что плохого в том, чтобы понимать, кто ты и для чего нужен? Я не предназначена стать мамой.
— Бог решил иначе, — уверено заявила я.
— Бог здесь ни при чём. Я вполне здраво представляю, каким образом беременеют. И бог там никоим образом не принимал участие.
Мне захотелось улыбнуться и в тоже время отругать Габи за её кощунство. Но на первое мне не хватило смелости, на второе — совести, потому что в её грубых и богохульных рассуждениях как-никак присутствовала крупица здравого смысла. Я не могла решать за Габи, как ей поступить. В конце концов, ответственность за любое решение навсегда останется на Габриеле. Но я могла поддержать её, как она всегда поддерживала меня, что бы ни произошло.
— Габи, — сказала я и всё-таки хлебнула вина для храбрости, — в твоём положении хотели бы оказаться много женщин, но по каким-то причинам не могут…
— Я знаю, — перебила Габи. — Но мне нет дела до остальных. Пожалуйста, не примешивай сюда чужие проблемы.
— Дай мне договорить, хорошо? Так вот. Я хотела сказать, что к этому можно относиться по-разному: как к дару или как к наказанию. Но в жизни бывает всякое. Бывает, что человек чего-то хочет, а когда получает оное, жалеет. И бывает обратная ситуация: человек не хочет, просит у бога, у судьбы оградить его от чего-то, но, когда это с ним случается, он понимает, что так даже лучше.
— Хочешь сказать, я передумаю и обрадуюсь?
— Я хочу сказать, что мы никогда не знаем наперёд, что для нас есть благо, а что — зло. Мы узнаём об этом только по факту. Конечно, ты можешь сейчас сделать аборт и дальше жить счастливо. А можешь потом вдруг пожалеть. И так же ты можешь выносить этого ребёнка, перекроить свою жизнь во имя него и заскучать по старым временам, а можешь вдруг открыть для себя что-то совсем новое, найти новые удовольствия и радости. Недавно мне рассказали о женщине, которая очень хотела детей от любимого мужчины. Она родила двух сыновей. Это были желанные дети, полная семья, и какое-то время всё складывалось хорошо. А потом что-то случилось. Никто не понимает, что именно произошло. Но эта женщина выкинула своих детей из окна и выкинулась сама. Это страшно, Габи. Она хотела и любила этих детей. И поступила с ними так. Я не верю, что можно настолько рехнуться, чтобы не понимать, кого ты обрекаешь на смерть. Так не должно быть, но так почему-то происходит иногда в мире. И в первую очередь я хочу, чтобы ты была счастлива. Потому решение за тобой. А я поддержу любое, какое бы ты не приняла.
Габи дослушала меня внимательно. Потом взяла в руку свой бокал и поднесла его к носу, некоторое время принюхивалась.
Затем она выставила бокал на просвет к висящей справа от неё электрической лампе. Вино заиграло рубинами. Габи сделала несколько круговых витков напитком в стеклянной ложе, проследила за тем, как медленно, толстыми каплями стекает маслянистая плёнка с круглых стенок, и вновь вдохнула аромат.
— Средняя выдержка, присутствуют цветочные и перечные ноты, — задумчиво произнесла Габриеля, продолжая изучать запах, — ещё чувствую лакрицу и травянистые тона. Я бы сказала, что это — Каберне Совиньон.
— Браво, Габи, — истинно восхитилась я. — Это Каберне. И я ума не приложу, как ты угадала.
— Опыт не пропьёшь! — с гордостью возвестила моя подруга, демонстративно ставя бокал подальше от себя.
Я улыбнулась, веря, что правильно истолковала её жест. Мне хотелось в это верить, хоть я и понимала, что ничего не предвещено заранее. Однако интуиция в который раз подавала мне сигналы, но не тревожные, а благостные. И чтобы не сбить удачу с пути, я решила максимально ограничить разговоры о детях и беременности, если Габи не захочет поговорить об этом сама.
В итоге я допила оба бокала, мы оделись и побрели пешком к моему дому.
Идти было километра два, с неба сыпал приятный мелкий снежок, а пурга совсем утихла. Путь нам подсвещали уличные фонари. От них веяло спокойствием и тишиной. Я хотела перехватить у Габи её чемодан, показавшийся мне достаточно тяжёлым, но она посмотрела на меня суровым взглядом арийского воина, и я прекратила симулировать отвагу там, где ей было не место.
Дома нас встретил Андрис. Он открыл дверь и предстал перед Габи в обычном для домашней обстановки виде: старые шерстяные брюки, серые и чуть великоватые, фланелевая рубашка в крупную белую клетку на светло-голубом фоне. Но почему-то именно сейчас, стоя на пороге вместе с Габи, взъерошенная от снега и весёлая от разговоров и лёгкого хмеля, я обратила внимание, что Андрис немного похудел, и теперь его рубашка сидит свободно, а брюки, и раньше большие, сейчас едва держатся на нём. Андрис надел очки для чтения, которые внешне добавляли ему лет, но делали его лицо более аттическим, отчего мне показалось, что в дверном проёме стоит совсем не мой муж, а по-своему красивый, пожилой мужчина, воспитанный в духе аристократизма.
— Добрый вечер. Добро пожаловать, — сказал Андрис. Он говорил по-русски с сильным акцентом и в разговоре со мной предпочитал родной язык, но для Габи, не знавшей латышского и уже забывшей литовский, Андрис сделал исключение. — Я вас ждал. Задержан самолёт?
