– Так мне и надо, я сама этого добилась. Правильно Ретт сказал как-то, что я отпихнула наше счастье своими собственными руками. Мамушка, Мамушка, он никогда не вернется ко мне, никогда!

Прошло еще три дня, и однажды за ужином Ретт сообщил, что уезжает. Поезд уходил рано утром, и он ушел, даже не попрощавшись с ней.

Проснувшись как обычно, она вышла из спальни, чтобы спуститься к завтраку и увидела Уэйда в гостиной. Услышав ее шаги, он обернулся.

– Доброе утро, мама!

– Доброе утро, Уэйд, ты позавтракаешь со мной?

– Нет, я не голоден, мы с дядей Реттом пили кофе.

– Вот как?!

– Да, я провожал его сегодня.

– И ты потому встал так рано?

– Да, дядя Ретт сказал мне, что уезжает сегодня на семичасовом поезде, и я проснулся, чтобы проводить его.

– Мама, можно я пойду к Бо?

– Да, конечно, только не с самого утра и пригласи его к нам сегодня поужинать.

– Хорошо! – Уэйд, вполне довольный, вприпрыжку побежал к себе.

Через мгновение его шаги, раздававшиеся на лестнице, затихли, и Скарлетт осталась одна в своей большой гостиной. Ее взгляд машинально блуждал по богато убранному помещению, объятому гнетущей тишиной.

Ретт уехал! Скарлетт ощутила это всем сердцем, и оно глухо заныло. Отчаяние навалилось на нее с такой силой, что ей захотелось крикнуть от боли, пронзившей душу на весь дом, чтобы нарушить его мертвую, холодную тишину. Ее рука опустилась на лестничные перилла, и она, подавляя в себе желание закричать, с такой силой сжала деревянную полированную поверхность балясины, что надломила ноготь на пальце.

– Ретт, Ретт! Выстукивало ее встревоженное сердце. – Ретт, Ретт! кричала ее одинокая душа.

А ведь порою, в порыве злости, она думала, что лучше бы ему уехать, таким чужим и безразличным он был. Сейчас же, она поняла, что была готова вынести любое его поведение – и отчуждение, и безразличие, и задумчивую угрюмость, когда он возвращался с кладбища сам не свой, лишь бы у нее была возможность видеть его каждый день, вставать с ощущением того, что он дома!

Скарлетт одиноко стояла у лестницы, предаваясь своему горю, и соленая пелена слез застилала ей глаза. И вдруг ей стало душно в этом большом, любимом ею доме. Сейчас он почему-то предстал перед ней чужим и даже каким-то враждебным, словно был виновен в том, что Ретт уехал. Он угнетал ее своим величием, тишиной и безмолвием, он был бездушным и неживым. Да, ей было не по себе, и хотелось бежать куда глаза глядят, но почему? Ведь это творение ее собственных рук, ее гордость. Как радовалась она, с шиком обставляя эти комнаты и мечтая о приеме гостей. Как утопала босыми ногами в новых бордовых коврах. А сейчас вдруг ее одолела тоска, – тоска по теплу душевному, которое не мог заменить ни один ковер в ее пустынном, большом доме. Сейчас бы она убежала отсюда, но куда? Нет прибежища, нет пристанища!

После похорон Мелани именно сюда неслась она со всех ног, здесь был Ретт, и она поняла, наконец, что он ее очаг, свет ее душевного тепла, а теперь здесь холодно и пустынно без него, и бежать ей уже некуда.

Она повернулась и медленно пошла по лестнице наверх, не отдавая себе отчета, куда и зачем. Дверь в спальню Ретта была приоткрыта. Слуги еще не убирали комнаты, и здесь все было так, как он оставил – его помятая постель, пепельница с недокуренными сигарами, уныло стоящая на краю стола, разбросанные вечерние газеты, атласный халат, небрежно брошенный на спинку стула, раскрытый бельевой шкаф и ночные туфли, выглядывающие из – под кровати.

Скарлетт вошла в комнату и присев на краешек постели, провела рукой по подушке. Глаза ее увлажнились.

– Ретт, я люблю тебя и совсем не виновата в том, что так поздно поняла это! – Произнесла она шепотом, словно боялась, что ее услышат.

Взгляд ее упал на портрет Бонни, висевший над кроватью. Художник изобразил девочку смеющейся и счастливой с большим букетом сиреневых хризантем.

– Доченька, милая, и ты покинула меня. За что же Бог так меня наказал? Почему он отнял самых любимых?!

Возможно, это расплата за предыдущие грехи. Вот она, божья кара, которой боялась Скарлетт. Чарльз, Френк, ведь она не любила их, и, взяв грех на душу, силой женила на себе. И если бы Чарльз не погиб на войне, то стал бы таким же несчастным с ней, как и Френк. Она не сделала счастливым ни одного из своих троих мужей, а ведь могла бы!

Грустные мысли обволакивали рассудок Скарлетт, словно паутина, заставляя его заниматься самобичеванием, еще больше усугубляя, тем самым, собственную вину.

Бог оставил ей детей от нелюбимых мужчин и отнял Бонни, которая была ей дороже остальных, наверное, для того чтобы она смогла искупить свою вину перед их отцами. Да, ей следует больше любить своих детей!

Мелани! Вот бы кто утешил ее сейчас, вот бы куда она убежала – в невзрачный домик с плоской крышей. Ах, если бы только Мелани сидела сейчас там за своим вышиванием. Скарлетт уткнулась бы ей в колени и рыдала, рыдала… Мелани, Мелани! Воспоминания вереницей потянулись одно за другим. Убийство янки, тушение пожара, тяжелая изнурительная работа в поместье во время войны, эта нелепая скандальная история с Эшли и ее последствия, тяжелая болезнь, связанная с потерей ребенка…, и за всем этим постоянное присутствие Мелани, взгляд ее преданных, кротких глаз. Даже в свой последний, предсмертный час этот взгляд оставался таким же чистым и преданным, только затуманенным предсмертной пеленой и исполненным мольбой о помощи, помощи к подруге, которой она доверяла всю жизнь и теперь поручала ей на попечение свое самое большое сокровище – единственного сына.

– Спи спокойно, моя дорогая, он получит все, что ты хотела – в порыве преданности подумала Скарлетт.

Мне сейчас уже следует решить, как подготовить Бо к поступлению в Гарвард. Я найму ему лучших учителей, какие только есть в Атланте. Слава Богу, я богата и могу себе это позволить! При жизни Мелани не приняла бы ее помощи и отказывая себе во всем, наняла бы учителей для Бо. А ей, Скарлетт, это ничего не стоит, она так богата, что даже не заметит потери этих денег.

Богата! – А ведь это Ретт сделал ее такой богатой, ведь это его деньгами сорит она направо и налево. А ее собственного дохода с салуна и магазина едва хватило бы, чтобы покрыть самую малую часть своих нынешних расходов.

– Но ведь теперь… Скарлетт оторопела, и мысли об учителях мгновенно улетучились у нее из головы, внезапно вытесненные ужасным прозрением. – Теперь у них такие отношения! Господи! И как это раньше не пришло ей в голову?! Что же… Как же ей теперь быть?!

Прозрение, которое снизошло на нее, всколыхнуло уязвленную природную гордость и ее ирландская кровь запульсировала в висках.

Не может она пользоваться его деньгами, когда у них такие отношения! Эта мысль была настолько очевидной, и в то же время страшной для Скарлетт, познавшей нужду и не умеющей спокойно относиться к денежным потерям. Она была как удар хлыста, как раскат грома среди ясного неба, но жесткой и бескомпромиссной.

Нет, она, конечно, может пользоваться его деньгами по праву жены, но их фактически уже не связывают брачные узы, они, собственно говоря, чужие люди теперь! Скарлетт снова посмотрела на портрет Бонни.

– У меня даже нет его ребенка! – в отчаянье произнесла она. – Брать же деньги у Ретта для себя и своих детей при таком положении вещей, унизительно! Она не должна этого делать! Она, Скарлетт «О» Хара, не станет принимать подаяний!

И тут в голову Скарлетт пришла другая, более страшная мысль. А вдруг Ретт захочет снова жениться? Ведь он упоминал о разводе, хоть и безоговорочно принял возражения с ее стороны. Принял, но только потому, что пока у него не было в этом необходимости. А теперь…Теперь все возможно, и такая необходимость может назреть в любой момент. А если он и впрямь женится? Кем будет тогда для него она, Скарлетт? Как она будет выглядеть в его глазах, повиснув на шее при новой – то жене!

Ретт, конечно, не откажет ей ни в чем, но рано или поздно станет презирать. Нет, она не должна этого делать! Ей необходимо любыми путями не навлечь на себя его презрение! Пусть он не любит ее, пусть даже не уважает нисколько, но его презрение! Нет, этого она не допустит! Это слишком важно для нее, чтоб допустить!