Депрессия 1873–1886 гг. и аграрный кризис 70-х еще более увеличили напряжение. В начале депрессии Европа переживала период расцвета свободной торговли. Только что образованная Германская империя навязала Франции взаимное предоставление режима наиболее благоприятствуемой нации, взяла на себя обязательство снять таможенные тарифы на чугун и приняла золотой стандарт. К концу депрессии Германия окружила себя стеной протекционистских тарифов, создала всеобщую систему социального страхования и вела агрессивную колониальную политику. Совершенно ясно, что пруссачество (некогда — пионер свободной торговли) несло ответственность за этот переход к протекционизму в столь же малой степени, как и за обращение к «коллективизму». Соединенные Штаты установили еще более высокие тарифы, чем Германский рейх, и вели на свой манер столь же «коллективистскую» политику: они широко субсидировали долгосрочные программы железнодорожного строительства и создавали прямо-таки слоноподобные по своим размерам тресты.
Все западные страны, независимо от национального характера и прежней истории, шли по одному пути.[89] С введением золотого стандарта начал осуществляться неслыханный по своей смелости грандиозный рыночный проект, который предполагал полную независимость рынков от национальных правительств. Мировая торговля означала теперь, что организацию жизни на нашей планете всецело определяет механизм саморегулирующегося рынка, охватывающего труд, землю и деньги, а золотой стандарт стоит на страже этого колоссального автомата. Народы и государства были всего лишь куклами в этом представлении, совершенно неспособными влиять на его сценарий. От безработицы и нестабильности они защищались с помощью центральных банков и таможенных тарифов, дополнением к которым служили законы об иммигрантах. Указанные средства призваны были противодействовать разрушительному влиянию свободной торговли и фиксированных валют, и в той мере, в какой подобной цели удавалось достигнуть, они нарушали работу этих механизмов. Хотя каждое ограничение приносило выгоду определенным группам, чьи сверхприбыли или непомерно высокие зарплаты ложились бременем на всех остальных граждан, часто неоправданной являлась лишь тяжесть бремени, а не сама протекционистская политика. В целом же имело место общее снижение цен, от которого выигрывали все без исключения.
Являлись ли те или иные защитные меры оправданными или нет, последствия актов вмешательства обнаруживали внутреннюю слабость мировой рыночной системы. Импортные тарифы, введенные в одной стране, препятствовали экспорту другой, вынуждая ее искать для себя рынки в политически незащищенных регионах. Экономический империализм представлял собой, в сущности, борьбу между великими державами за привилегию торговли на политически незащищенных рынках. Экспортное давление усиливали яростные схватки за сырьевые ресурсы, вызванные лихорадочным развитием промышленности. Правительства поддерживали своих граждан, занятых коммерческой деятельностью в отсталых странах. Торговля устремлялась вслед за военным флотом, флот шел в кильватере торговли. Державы, оказавшиеся все более зависимыми от все более шаткой системы мировой экономики, тяготели к империализму и полусознательно готовились к автаркии. И однако, строжайшее сохранение целостности международного золотого стандарта оставалось императивом. Это и послужило одной из институциональных причин краха.
Сходное противоречие давало о себе знать и внутри государственных границ. Протекционизм способствовал превращению конкурентных рынков в рынки монопольные. Все в меньшей степени рынки представляли собой автономные и автоматические механизмы, состоящие из конкурирующих атомов, все в большей степени на смену индивидам приходили ассоциации — люди и капиталы, объединенные в неконкурирующие группы. Экономическая адаптация происходила медленно и с большим трудом, саморегулирование рынков сталкивалось с серьезными препятствиями. В результате не приспособленные к новым условиям структуры цен и издержек производства затягивали кризисы, устаревшее оборудование задерживало ликвидацию нерентабельных предприятий, неадаптированный уровень цен и доходов порождал социальную напряженность. О каком бы рынке не шла речь — о рынке земли, труда и денег, — напряжение выходило за пределы экономической сферы, и равновесие нужно было восстанавливать политическими средствами. Тем не менее принцип институционального отделения политики от экономики по-прежнему являлся основой рыночного общества и его приходилось соблюдать, несмотря на любые конфликты. Это стало еще одним источником губительных перегрузок.
Наш рассказ близится к завершению, и, однако, нам еще предстоит изложить значительную часть наших аргументов. Ведь даже если нам удалось доказать с полной очевидностью, что основным толчком к трансформации послужил крах рыночной утопии, на нас по-прежнему лежит обязанность продемонстрировать, каким образом данная причина'направляла ход реальных исторических событий.
В некотором смысле подобное предприятие можно считать неосуществимым, поскольку человеческая история не определяется каким-то одним отдельно взятом фактором. Тем не менее в потоке истории, при всем его богатстве и разнообразии, можно обнаружить повторяющиеся ситуации и альтернативы, которые объясняют очевидное сходство в структуре событий данной эпохи. И если мы способны до известной степени истолковать закономерности, управляющие в типичных условиях глубинными течениями и противоречиями, то мы уже можем не беспокоиться о всякого рода непредсказуемых завихрениях на поверхности.
В XIX в. подобные условия задавались механизмом саморегулирующегося рынка, требованиям которого должна была соответствовать организация национальной и международной жизни. Из этого механизма вытекали две специфические черты цивилизации — ее строгий детерминизм и ее экономический характер. Тогдашнее мировоззрение склонно было связывать их воедино, полагая, что детерминизм обусловлен природой экономической мотивации, согласно которой индивид должен неукоснительно преследовать собственные денежные интересы. На самом же деле никакой необходимой связи между ними не существовало. Пресловутый «детерминизм», столь заметный во многих деталях, был всего лишь результатом действия механизма рыночного общества с его вполне предсказуемыми альтернативами, жесткость которых ошибочно предписывалась силе материальных побуждений. Бухгалтерию «спроса-предложения-цены» можно, вообще говоря, использовать где угодно, какими бы ни были реальные мотивы конкретных человеческих индивидов, экономические же мотивы perse на большинство людей оказывали, как известно, гораздо меньшее влияние, чем так называемые эмоциональные мотивы.
Человечество оказалось не во власти новых мотивов, но в тисках новых механизмов. Вкратце этот процесс можно описать так. Напряжение возникло в зоне рынка, оттуда оно распространилось на политическую сферу, охватив таким образом все общество. Но внутри отдельных стран оно оставалось скрытым до тех пор, пока продолжала функционировать мировая экономика. Лишь тогда, когда рухнул последний из ее институтов — золотой стандарт, нараставшее внутри государств напряжение смогло, наконец, вырваться на поверхность. Какими бы несходными ни были реакции различных государств на новую ситуацию, по сути они представляли собой попытку приспособиться к исчезновению традиционной мировой экономики; когда же последняя окончательно распалась, вместе с ней пошла на дно и сама рыночная цивилизация. Это объясняет нам тот почти невероятный факт, что рыночную цивилизацию разрушило слепое действие бездушных институтов — тех самых механизмов, единственным назначением которых было обеспечивать автоматический рост материального благосостояния.
Но как конкретно то, что было неизбежным, происходило в действительности? Как принимало оно форму политических событий, составляющих ядро истории? На этом, последнем этапе крушения рыночной экономики решающую роль сыграл классовый конфликт.
