Протекционистское движение развивалось в трех направлениях. Каждый из трех факторов — земля, труд и деньги — играл собственную роль, но если земля и труд были связаны с определенными, пусть даже весьма широкими социальными слоями, такими как рабочие или крестьянство, то валютный протекционизм являлся в значительной мере общенациональным фактором, нередко сплавлявшим различные интересы в одно целое. Хотя монетарная политика также могла не только объединять, но и разделять, объективно денежная система была самой мощной из всех экономических сил, способствовавших сплочению нации.
Труд и земля были связаны, прежде всего, с социальным законодательством и хлебными пошлинами соответственно. Фермеры, как правило, протестовали против ложившегося на них бремени, благодаря которому выигрывали рабочие и повышалась заработная плата; тогда как рабочие постоянно возмущались малейшим ростом цен на продовольствие. Но как только вошли в силу хлебные законы и законы о труде (в Германии — с начала 80-х гг.), стало трудно устранить одно, оставив в прежнем виде другое. Еще более тесной была связь между сельскохозяйственными и промышленными тарифами. С тех пор как Бисмарк сделал популярной идею всеохватывающего протекционизма (1879), политический союз землевладельцев и промышленников с целью сохранения тех и других тарифов превратился в характерную особенность германской политической жизни; взаимные услуги в сфере тарифной политики стали столь же обычным делом, как и создание картелей для защиты от тарифов частных интересов.
Протекционизм внутренний и внешний, социальный и национальный обнаруживали тенденцию к слиянию.[87] Рост стоимости жизни, вызванный хлебными законами, побуждал фабрикантов требовать введения покровительственных тарифов, которые они почти всегда использовали как инструмент картельной политики. Профсоюзы, естественно, добивались повышения заработной платы, чтобы компенсировать рост стоимости жизни, и им нечего было возразить против таких таможенных пошлин, которые позволили бы хозяевам выплачивать своим рабочим резко подскочившую зарплату. Но поскольку бухгалтерия социального законодательства основывалась на уровне заработной платы, определявшейся тарифами, то нельзя было всерьез рассчитывать, что предприниматели согласится нести бремя подобного законодательства, если им не будет в дальнейшем гарантирована защита их собственных интересов. Это, между прочим, и послужило той (весьма скудной) фактической базой, которая была использована в качестве предлога для обвинений в коллективистском заговоре как якобы главной причине протекционистского движения. В данном случае, однако, за причину принимается следствие. Протекционистское движение зародилось стихийно, источники его были разнообразными и далекими друг от друга, но, однажды возникнув и набрав ход, оно, разумеется, не могло не привести к появлению параллельных интересов у различных социальных групп, которые всячески стремились его поддержать и продолжить.
Более важным фактором, чем близость интересов, являлось единообразное распространение тех реальных условий, которые создавались совместным действием подобных мер. Если жизнь в разных странах была неодинаковой, а именно так дело всегда и обстояло, то различие это можно было теперь объяснить вполне определенными законодательными и административными актами протекционистского характера, ибо условия производства и труда зависели теперь в основном от тарифов, налогообложения и социальных законов. Еще до того как Соединенные Штаты и британские доминионы стали ограничивать иммиграцию, количество эмигрантов из Соединенного Королевства, несмотря на свирепствовавшую там безработицу, резко пошло на убыль, и причиной этого, по общему мнению, явилось улучшение социального климата в метрополии.
Но если таможенные тарифы и социальные законы создавали искусственный климат, то денежная политика формировала то, что мы вправе назвать искусственными погодными условиями, которые изменялись буквально каждый день, прямо затрагивая при этом важнейшие интересы каждого члена общества. По своей интегрирующей силе денежная политика намного превосходила прочие виды протекционизма с их громоздким и неповоротливым аппаратом, ибо влияние монетарной защиты всегда было активным и всякий раз — иным. То, о чем напряженно размышляли предприниматель, рабочий или домохозяйка; то, над чем ломали голову фермеры, оценивая виды на будущий урожай, родители, озабоченные жизненными перспективами своих детей, или влюбленные пары, желавшие вступить в брак; то, о чем думали все эти люди, пытаясь понять, что же им готовит будущее, — все это более прямым и непосредственным образом определялось денежной политикой центрального банка, нежели каким-либо иным фактором. И если это было верно в условиях стабильной валюты, то в тысячу раз более верным это становилось тогда, когда валюта утрачивала стабильность и нужно было принимать роковое решение об инфляции или о дефляции. В политическом смысле «тождество личности» каждой нации обеспечивало ее правительство, в экономической же сфере функцию эту выполнял центральный банк.
На международном уровне денежная система приобрела еще большее значение. Свобода денег стала результатом ограничений торговли — это похоже на парадокс, но ведь чем больше создавалось преград для движения через государственные границы людей и товаров, тем надежнее нужно было обеспечивать свободу платежей. Короткие деньги в течение часа переводились в любую точку земного шара; формы международных платежей с участием правительств или частных лиц и корпораций были строго упорядочены по единому образцу; отказ от уплаты внешних долгов или попытки жульничества в сфере бюджетных гарантий, даже со стороны правительств отсталых стран, считались теперь чудовищным грехом, карой же за него служило отлучение недостойных от кредита и низвержение их во тьму внешнюю. Во всем, что затрагивало мировую финансовую систему, всюду были установлены сходные порядки и институты — такие, как представительные органы и писаные конституции, определяющие их полномочия и регулирующие публикацию бюджетов, обнародование законов, ратификацию договоров, взятие на себя финансовых обязательств, правила публичной бухгалтерии, права иностранцев, юрисдикцию судов, место платежей по векселям и тем самым, косвенно, — статус эмиссионного банка, иностранных держателей облигаций, всякого рода кредиторов. Это, в свою очередь, предполагало единообразие в использовании бумажных и металлических денег, в работе почтовых ведомств, в деятельности банков и бирж. Ни одно правительство (кроме, может быть, самых могущественных) не могло себе позволить нарушить денежные табу. В международном плане нация и ее валюта составляли единое целое, и ни одна нация не сумела бы просуществовать сколько-нибудь длительный срок вне международной финансовой системы.
В отличие от людей и товаров деньги оставались свободными от всех стеснений, продолжая развивать свою удивительную способность обеспечивать ведение коммерческих дел на любом расстоянии и в любое время. Чем труднее становилось перемещать в пространстве реальные вещи, тем легче было отправлять требования на них. В то время как торговля товарами и услугами переживала спад, а ее баланс испытывал опасные колебания, платежный баланс почти автоматически поддерживался с помощью летавших по всему миру краткосрочных займов, а также операций с ценными бумагами, практически никак не связанных с видимой торговлей. Все более высокие барьеры, воздвигавшиеся на пути обмена товарами, никак не отражались на долгах, платежах и финансовых требованиях; стремительно растущая гибкость и универсальность международного финансового механизма до известной степени компенсировала постоянное сужение каналов мировой торговли. Когда же, к началу 30-х гг., каналы эти пересохли до размеров жидкого ручейка, краткосрочные международные займы приобрели неслыханную прежде мобильность. Пока функционировал механизм движения международного капитала и краткосрочных кредитов, любой дисбаланс в действительной торговле можно было устранить бухгалтерскими методами. Движение кредитов позволяло предотвратить социальные потрясения, экономическое равновесие восстанавливалось финансовыми средствами.
