В конце концов стремительное увеличение населения промышленных городов во второй половине XIX в. полностью изменило ситуацию — сначала на уровне отдельных государств, а затем и в масштабах всего мира.
В этом преобразовании и заключался истинный смысл свободы торговли. Мобилизация продуктов земледелия была распространена с близлежащей сельской местности на тропические и субтропические регионы — принцип промышленно-сельскохозяйственного разделения труда стал действовать по отношению ко всему земному шару. В итоге народы далеких стран оказались втянутыми в водоворот перемен, истоки которого были им неведомы, а европейские нации в повседневном своем существовании попали в зависимость от еще не упорядоченной и не гарантированной общечеловеческой интеграции. Так вместе со свободой торговли в человеческую жизнь вошли новые громадные факторы риска, порожденные феноменом планетарной взаимозависимости.
Защита общества от всеохватывающих социальных потрясений осуществлялась на столь же широком фронте, как и описанное выше наступление. Хотя общее право и законодательство порой ускоряли процесс перемен, в другие периоды они пытались его замедлить. Впрочем, общее право и право статутное далеко не всегда действовали в одном направлении.
Общее право в основном способствовало становлению рынка труда: впервые теория рабочей силы как товара была со всей решительностью сформулирована не экономистами, а юристами. В вопросе о союзах и «сговорах» рабочих общее право также поддерживало рынок труда, хотя это означало ограничение свободы ассоциаций для организованных рабочих.
Однако в сфере земельных отношений общее право от поощрения перемен перешло к противодействию им. В XVI–XVII вв. оно чаще защищало право собственника улучшать свою землю для повышения ее доходности, пусть даже это наносило серьезный ущерб жилищным условиям и занятости крестьянского населения. На континенте этот процесс мобилизации повлек за собой, как известно, рецепцию римского права, тогда как в Англии общее право сумело удержать свои позиции и ликвидировать разрыв между ограниченной средневековой собственностью и современной частной собственностью, не принося при этом в жертву жизненно важный для конституционных свобод принцип прецедентного права. Начиная уже с XVIII в. общее право в сфере земельных отношений выступало в роли защитника прошлого перед лицом модернизирующих тенденций в законодательстве. Но в конце концов бентамиты добились своего, и между 1830 и 1860 гг. свобода контрактов была распространена и на землю. Эту мощную тенденцию удалось остановить и повернуть в противоположную сторону лишь в 1870-х гг., когда общее направление законодательства радикально изменилось. Начался «коллективистский» период.
Инерция общего права была преднамеренно увеличена статутами, принятыми именно для того, чтобы защитить жилища и занятия сельских жителей от действия свободы контрактов. Предпринимались широкие усилия с целью сделать жилищные условия неимущих до известной степени соответствующими санитарно-гигиеническим требованиям: им выделяли земельные участки, предоставляя шанс вырваться из смрада трущоб, чтобы вновь дышать чистым воздухом природы. Несчастных ирландских арендаторов и обитателей лондонских трущоб вызволяли из железных тисков законов рынка парламентские акты, призванные уберечь их жилища от безжалостного джагернаута прогресса. На континенте же арендатора, крестьянина и сельскохозяйственного рабочего от самых мучительных последствий урбанизации спасали главным образом статутное право и меры исполнительной власти. Прусские консерваторы, такие, например, как Родбертус, юнкерский социализм которого оказал влияние на Маркса, были кровными братьями английских демократов-тори.
Очень скоро проблема защиты встала в отношении земледельческого населения целых стран и континентов. Свобода международной торговли, если ее ничем не ограничивают, с неизбежностью делает ненужными все более значительные компактные группы сельскохозяйственных производителей.[83] Этот неотвратимый процесс разрушения серьезно усугублялся паузами и остановками, свойственными развитию современных средств транспорта, которые слишком дорого стоят, чтобы их можно было использовать в новых регионах планеты без твердой надежды на крупную прибыль. Как только громадные капиталовложения в строительство пароходов и железных дорог принесли свои плоды, открылся доступ к целым континентам, и на несчастную Европу обрушилась настоящая лавина зерна. Это полностью противоречило предсказаниям классиков. Рикардо, к примеру, возвел в ранг аксиомы положение о том, что самые плодородные земли заселяются первыми. Когда железные дороги открыли более плодородные земли в антиподах, аксиома эта была эффектным образом отвергнута и поднята на смех. Оказавшись перед угрозой полного уничтожения своего сельского общества, Центральная Европа вынуждена была защищать своих крестьян с помощью хлебных законов.
Но если высокоорганизованные государства Европы могли защитить себя от последствий свободы международной торговли, то лишенные государственной организации колониальные народы были бессильны это сделать. Протест против империализма являлся прежде всего попыткой экзотических народов добиться политического статуса, необходимого им для того, чтобы спастись от социальных потрясений, вызванных торговой политикой европейцев. Та система защиты, которую белый человек легко мог создать для себя благодаря суверенному статусу своих обществ, оставалась недосягаемой для цветных до тех пор, пока у них отсутствовала ее необходимая предпосылка — независимое государство.
Торгово-промышленные классы активно поддерживали требование мобилизации земли. Кобден ошеломил английских лендлордов своим открытием того, что занятие сельским хозяйством есть «бизнес» и что банкрот должен убраться вон, освободив место другим. Как только стало очевидно, что благодаря свободе торговли дешевеют продукты питания, в лагерь ее сторонников перешел рабочий класс. Профсоюзы превратились в антиаграрные бастионы, а революционный социализм клеймил мировое крестьянство как сплошную реакционную массу. Международное разделение труда представляло собой, несомненно, прогрессивный принцип, а его противниками часто становились те, чьи суждения искажались групповыми материальными интересами или природной ограниченностью умственных способностей. Независимые и беспристрастные умы, отлично видевшие пороки неограниченной свободы торговли, были слишком немногочисленны, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное воздействие на публику.
Однако последствия этих пороков не становились менее реальными оттого, что люди не осознавали их с полной ясностью. В сущности, огромное влияние, которым пользовались крупные землевладельцы в Западной Европе, а также сохранение в XIX в. феодальных порядков в Центральной и Восточной Европе легко объясняются жизненно важной защитной ролью этих сил в замедлении процесса мобилизации земли. Часто спрашивали: что позволило феодальной аристократии континента сохранить господствующее положение в буржуазном государстве и после того, как она лишилась военных, судебных и административных функций, обеспечивавших ее преобладание в прошлом? В качестве ответа на этот вопрос порой выдвигалась теория «пережитков», согласно которой формы и институты, утратившие свои функции, могут продолжать существование в силу исторической инерции. Правильнее было бы утверждать, что ни один институт не способен пережить свою функцию или функции, которые могут не иметь ничего общего с функцией первоначальной. Так, феодализм и аграрный консерватизм могли сохранять свою силу до тех пор, пока они служили некоторой иной цели, целью же этой в данных исторических условиях было смягчить губительные последствия мобилизации земли. К этому времени фритредеры уже напрочь забыли о том, что земля есть часть территории страны и что территориальный характер государственного суверенитета — это результат не каких-то сентиментальных ассоциаций, а громадной важности реальный фактор, в том числе экономический. «В отличие от кочевника земледелец все свои усилия посвящает усовершенствованиям, жестко привязанным к определенному месту. Без них человеческая жизнь неизбежно останется убогой и примитивной, не слишком отличающейся от существования животного. И сколь огромную роль сыграла эта определенность, эта связь в истории человечества! Всевозможные ее проявления — расчищенные и возделанные земли, дома и прочие постройки, средства сообщения, многообразное техническое оборудование, необходимое для производства, в том числе для промышленности и горного дела, жизненные удобства и усовершенствования, имеющие постоянный, „стационарный“ характер — все это образует прочную связь между любым человеческим сообществом и местом его обитания. Вещи эти нельзя придумать экспромтом, их приходится создавать медленно и постепенно, упорным трудом многих поколений, и общество не может себе позволить принести их в жертву и начать свою жизнь с чистого листа где-нибудь в другом месте. Отсюда — территориальный характер государственного суверенитета, совершенно неотделимый от наших политических представлений»[84]. В течение столетия эти очевидные истины служили предметом насмешек.
