— А мне кажется, ты уже решил всё, – краешком губ улыбнулся Тору, – и это правильное решение. В любом случае, ты всегда сможешь вернуться.

— Вернуться, – задумался Юра, – ну да.

— Ну вот, – допив кофе, Тору сполоснул кружку и поставил её в сушилку. Отойти от раковины и вновь оказаться перед Юрой не рискнул – по щеке несдержанно скатилась горячая влага. Тору спешно вытер её запястьем и брызнул себе в лицо водой в надежде привести чувства в равновесие.

Дело было не в зависти – от предложения заграничной учёбы Тору бы без лишних раздумий отказался. Он не хотел всерьёз связывать жизнь с медициной. Учёба была для него путём к диплому и возможности при нужде найти средства к существованию. Юра же наверняка стал бы хорошим врачом, если бы приложил усилия и воспользовался предоставленным судьбой шансом.

Тору не завидовал. Тору совершенно не представлял, как жить без Юры здесь, в серой и злой России. Он чувствовал себя оставшимся сиротой и кричащим от голода младенцем, на помощь к которому мог прийти лишь один человек.

Тору боялся отпустить Юру. Тору не хотел его отпускать, но понимал, что будет неправильно удержать его рядом и не позволить ему расти. В конце концов, жизнь Юры не была настолько безнадёжной и тусклой, как его собственная. Её можно было наполнить красками и привести к величию, несмотря на танцующую в глазах смерть. Обречённые тоже могли существовать в радости – оставалось лишь дождаться подходящего момента. И Юра дождался. Разве он не заслужил почувствовать себя счастливым? Заслужил. Конечно, он заслужил. Так почему же продолжал сомневаться?

Тору даже забыл о том, что Юра был болен. Новость ободрила его и подарила веру в лучшее.

Нет, отказываться определённо было нельзя. Нельзя, как бы он ни терзался тоской и болью. Держать в своих руках чужое счастье – слишком тяжёлая ноша. Непосильная.

— Юр, я правда рад за тебя. Не представляешь, насколько. Я, наверное, немного шокирован и поэтому со стороны выгляжу недостаточно радостным. Но я рад. Ты этого заслужил, и твоему таланту нужно правильное применение.

— А мой кулинарный талант ты даже не оценил.

— Сейчас.

Тору отломил немного от куска пирога. На вкус было достаточно пресно, но всё равно приятно и нежно. Как будто пробовал частичку чужой души.

— Что-то похожее на то, что Нина Юрьевна готовила. Только съедобно.

— Её рецепт. Только изменил, чтобы не так гадко было. Она неплохо готовит, но так. По-особенному, что ли. В Канаде буду скучать.

Всё-таки решил поехать. Молодец. Так держать, смелый и никогда не ошибающийся Юра.

Тору облегчённо выдохнул: теперь вместо жгучей вины сердце будет съедать тупая и гулкая тоска.

— Когда-нибудь я покажу тебе Японию.

— Когда-нибудь, – согласился Юра.

В течение дня не происходило ничего особенного или интересного, но Тору запомнил его почти поминутно: каждую мелочь, от чтения книги до вечерней прогулки по парку. Распустившаяся в прошлом месяце листва, ещё свежая и совсем-совсем светлая ловила уходящие за горизонт солнечные блики.

Юрина куртка была лёгкой и гораздо более удобной, чем его собственная. Юра предпочитал светлую одежду: от белья до обуви, но Тору не видел в этом практического смысла. Юра отвечал, что дело вовсе не в практичности. Просто ему так нравилось. Он не всегда мог объяснить свои вкусы, но следовал им, сохраняя, в первую очередь, верность самому себе. За это Тору ещё больше его уважал.

Юра разрешил носить его вещи, пока он будет в отъезде. Сказал, что не против пятен и дырок, если они не от кофе и сигарет. Попросил не курить в его любимом пальто и не спать с продажными женщинами в его белье. Взял обещание не спать с Кирой и девушками из её компании, чтобы не портить благородный имидж. О каком имидже он говорил, Тору не знал, но всё равно согласился. Это не должно было стать проблемой.

Юра попросил по мере возможности присматривать за Ниной Юрьевной и в ответ не стесняться просить у неё помощи. Разрешил жить в своей комнате и даже менять её на своё усмотрение.

Последние идеи Тору не понравились. Он запретил Юре говорить так, будто они собирались прощаться. Юра ответил, что просто распоряжался тем, что было ему дорого. Предупредил, чтобы Тору не заводил у него дома животных, а особенно собак. Против собак сам Юра ничего не имел, но это могло не понравиться Нине Юрьевне.

С каждой фразой Тору становилось всё тревожнее. В воздухе, несмотря на активный разговор, повисла напряженная тишина и неопределённость. Тору чувствовал, что что-то мешало Юре сказать больше – сколько бы он ни говорил, этого не было достаточно.

— Не говори так, даже если уезжаешь надолго, – возмутился Тору, в очередной раз слушая про банковский счёт, – лучше я потом спрошу ещё тысячу раз, правда.

— Но ты можешь…

— Юра!

Тору хотелось помолчать. Молча смотреть на разбегающуюся по воде рябь и зажигающиеся фонари, молча идти по берегу и молча сидеть на остывшем песке.

Юра согласился, но так редко отрывал от него взгляд, что становилось не по себе. Он будто хотел сказать так много, что уже и сам не мог вместить всё в слова. Возможно, поэтому он и принял молчание как единственную данность момента.

Юра смотрел Тору в глаза – в зрачках тускло отражался пейзаж вечернего парка. Наверное, он хотел попросить о чём-то ещё: просьба вплелась в косматую дубовую крону и замерла в ожидании озарения.

Напряжение росло, не давая сидеть на месте. Тору ёрзал, вскакивал на ноги, пробовал усмирить дыхание и заходящееся сердце, но раз за разом сталкивался с безвыходностью решений. Ему некуда было убежать от по-прежнему чего-то ждущего Юры и от по-прежнему ничего не понимающего себя.

— Да хорошо, всё сделаю, – сорвался Тору, – я запомнил.

— Ты обещал, – заметил Юра, и легко толкнул его в плечо. – Я, вообще, поговорить хотел.

В воздухе запахло костровой гарью – в парке было запрещено разжигать огонь. Тору кивнул, выпрямился и поправил ворот куртки, готовясь принять в себя важное.

— Ты так прав был. Оно правда теперь болит и не отпускает. Столько лет всё нормально было, а потом начал говорить и задело. Да и вообще всё как-то неправильно стало.

— Ты про…

— Отец каждую ночь снится, – перебил Юра. – Молюсь за него, а он всё равно. У духовника спрашивал, говорит просто молиться и быть терпеливым. А меня изводит уже, честно. Не могу я на него так смотреть – как живой приходит. Знаешь, как на меня похож?

Юра пролистал галерею и открыл совместное фото: его отец с голубыми глазами и почти белыми волосами, а самому Юре – лет двенадцать, не больше, и улыбка – точь-в-точь отцовская. Стоят, обнимают друг друга за плечи и улыбаются. Сзади – песок, не такой серый, как здесь, золотящийся и искристый. У обоих – до красноты поцелованная солнечными лучами кожа и бледные следы безрукавок.

— И я про то же. И вот приходит, смотрит пристально, потом руки тянет. Я всегда иду, не могу иначе. Иду, обнимаю его за шею и каждый раз реву. Мне во сне самому лет семь, наверное. Реву и плачу, прошу больше не уходить, а он говорит: «Пора мне, Юрочка, вы с мамой за меня молитесь». Отвечаю, что молимся, а он молчит. Иногда тоже плачет, – глаза покраснели и увлажнились, Юра посмотрел вверх и выдохнул – тяжело, что Тору и сам рефлекторно взялся за сердце.

— Поплачь, Юр. Это нужно, ты сколько лет терпишь. Шесть? Почти семь. Так же нельзя. Со мной не терпи, пожалуйста. Я же просил. Не хочу быть тем, с кем надо терпеть и мучиться, это ощущается так…болезненно. Я как будто тебе никто.

— Да не могу я, – Юра пропустил сквозь пальцы песок, посмотрел на сероватые крупинки и сжал их в кулак, – не получается.

— Расскажи ещё, – попросил Тору, перехватывая несколько песчинок, – и не держи, если вдруг.

— Я как представлю, как ему тогда больно было, – Юра тяжело задышал и откашлялся – на ладони показалось красное. Тору отмахнулся успокаивающим «Ничего» и попросил обязательно пролечиться в Канаде, даже если это вообще не страшно и не смертельно. Юра неопределённо кивнул и продолжил: