Юмэ не был ёкаем, не был японцем и не был англоязычным человеком. Теперь же оказывалось, что он не был плодом воображения Тору. Но не могли же два разных человека с – возможно – противоположных концов Земли встретиться во сне у несуразного стекла и начать общаться друг с другом, как заключённые? Не могли. Определённо не могли, он же не сумасшедший! Поэтому Юмэ был всего лишь частью внутреннего мира Тору. Просто случайностью, всплывшей на поверхность из-за нервного перенапряжения. До этого момента он пытался лучше узнать случайного собеседника из страха за свою жизнь, но сейчас в нём преобладал неподдельный интерес: впредь он будет относиться к Юмэ как к настоящему человеку из уважения к своей душе, породившей его в такой странной форме.
— Скучно, в общем, я понял, – Юмэ громко зевнул и, казалось, потянулся. На вопрос не ответил. Его длинные руки двигались в непривычно хаотичном ритме, и это отсылало Тору к красочным полотнам, по которым он успел соскучиться.
— Я даже рисовал их, только показать не смогу, – Тору подавил рефлекторно просящуюся наружу зевоту.
— Ну это ты преувеличиваешь, что не сможешь, но пока что рано, – несколько отрешённо сказал Юмэ. Казалось, в душе его поселилась тоска. – Вдруг с тобой что-то случится, а я тебе нарассказываю?
— Это самый странный сон. Ничего не понимаю. Мама говорит, что я чудак.
— Думаешь, нет?
— Думаю.
— Ну и что с того? Хоть бы и чудак. Кто сказал, что это плохо?
— Она беспокоится обо мне, пока я не говорю ей чего-то важного. Когда говорю важное, она молчит, – продолжил Тору.
Раз Юмэ не был ёкаем, значит, можно было говорить любую глупость, которая приходила в голову. Разве другу нельзя рассказать всё, что скопилось на душе? Тем более если друг был воображаемым и говорил на смешном английском. Конечно, Юмэ обладал только теми знаниями, которые давал ему Тору. Тору вдруг ощутил нечто странное, расплывшееся под сдавленными рёбрами. Он не знал, как описать это чувство, но мог с уверенностью сказать, что оно было более приятным, чем объятия матери перед сном. Более мягким и спокойным – после него не казалось, что вот-вот случится страшное.
Он говорил это, находясь в плену у ребёнка, которого сам же и выдумал. Наедине с собой Тору и вправду было комфортнее, чем в шуме домашней суеты; здесь, под мигающей лампочкой, с дрожащими от холода пальцами и гудящей от тишины голове, не было места беспокойству и безразличию. Не было интриги их решений. Не было ничего, чему Тору был бы не рад. Присутствие Юмэ он готов был потерпеть, как малозначимую помеху при прокрутке любимого диска. В конце концов, он наверняка сосуществовал с ним долгие годы.
К своему удивлению, Тору больше не хотел просыпаться – тревожное ощущение, возникшее при виде давящей темноты стен, оказалось ранее недоступным, далёким и притягивающим чувством безопасности. Здесь, в глубине своих истинных мыслей, не заглушаемых порядками и принципами, он имел свободу, о которой мечтал с того момента, как смог разглядеть проросшую в сердцевину семьи плесневую бляшку. Тору, наконец, почувствовал себя хозяином своей жизни.
Он ещё раз посмотрел на размытое изображение своего слушателя. «Кем бы ты ни был, Юмэ-кун, ты первый слышишь голос моей воли».
И кто-то одёрнул его за плечо.
Шаг второй. Решить самому
После этого случая Тору больше не видел Юмэ во снах, но признавался себе, что иногда тосковал по их разговорам .Ночи снова светились яркими цветами, пятна рябили перед глазами, а утро встречало свежестью. Он снова стал рисовать, теперь не попадаясь матери на глаза. Отец удивительным для Тору образом мог не замечать разложенных у него на столе кистей и игнорировать иногда остающиеся на лице пятна краски.
В один из вечеров Тору пришлось нарисовать почти полноценный пейзаж: краска разлилась на ковёр, оставив на нём не смывающееся, до безобразного огромное пятно. Тору так боялся вновь столкнуться с вопросами матери, что предпочёл на опережение заняться чем-то полезным. Так его коллекция пополнилась ещё одной работой: на взгляд Тору, скучным и унылым изображением искусственной природы.
— Ты всё-таки такой талантливый, – вздохнула мать, наткнувшись на картину, – а за ковёр даже не думай переживать, ерунда. Ой, хоть в рамку вешай, – продолжила она, разглядывая сморщенный лист, – или мы так и сделаем?
— Пусть лучше у меня полежит, – ответил Тору. За посредственный рисунок ему было стыдно.
— Среди твоего хлама? – подведённые черным брови матери недовольно взлетели вверх, Тору проводил их, как взмывающую в небо стаю птиц. – Как же ты так себя не уважаешь? Талантливый парень, а можешь остаться в дураках из-за своей скромности – японскую кровь не вымоешь даже заслуженной похвалой. Ладно, как скажешь. Но зря ты упрямишься.
— Спасибо, мам.
Тору на секунду представил, как мать проводит гостей в зал и невзначай кивает в сторону пейзажа: «Это мой сын нарисовал. Конечно, это всё заслуга Ясуо, Тору очень повезло с отцом». По коже побежали мурашки, а спину скрутило нечитаемым отвращением.
В ночь после разговора с матерью Тору долго не мог заснуть. Перед глазами то и дело появлялись горящие листы бумаги: краски пейзажа съедались языками пламени и осыпались на испачканный ковёр безжизненным пеплом .Сердце колотилось в груди, будто бешеное: хаотично билось о рёбра и не давало спокойно дышать. Вдохи выходили короткими, выдохи – рваными и срывающимися, из-за чего у Тору закружилась голова. Погрязшие в темноте предметы запрыгали перед глазами, руки и ноги потяжелели, покрылись колючими мурашками и почти потеряли чувствительность. В ужасе, объятый мыслями о смерти, Тору вскочил с кровати и принялся метаться по комнате из стороны в сторону, больше всего надеясь, что звук шагов не разбудит чутко спящую мать. Если она зайдёт в комнату и увидит его униженным перед лицом смерти, это будет худший из возможных концов. Никогда раньше смерть не казалась Тору настолько могущественной; долгое время он относился к ней, как к неизбежному недоразумению и помехе, встроенной в мироздание для избавления от вдруг сбившихся с истинного пути душ. Тору не считал себя сбившимся с пути, поэтому скорый конец воспринимался им как обидная несправедливость, с которой придётся смириться. Осознание своей беспомощности перед возможностью чувствовать, как сердце заходится в агонии, а ноги не слушаются из-за напряжения, причиняло так много душевной боли и страдания, что Тору казалось, будто он вот-вот захлебнётся в избытке эмоций. Изо всех сил он пытался вынырнуть, вдохнуть поглубже, но лёгкие наполнялись едкой водой, от которой не было спасения. Перспектива быть утопленным внутри самого себя вдруг показалась ему благородной.
Тору хватался за мебель, ища в ней спасительную опору, молил по помощи всё: от занавесок до пролетевшей за окном ночной птицы. Он никогда не сможет переродиться, если мать будет провожать его в новую жизнь и если её тёплая рука будет последним, к чему он прикоснётся. Даже с присутствием отца смириться было бы проще. Лучше бы это был он. Лучше бы не было никого, только столпившиеся над домом звёзды, решившие посмотреть прощальный танец неудавшегося художника.
Тору почувствовал, как схватился за руку смерти. И, ощутив на щеках её ледяное дыхание, вдруг понял, что страх стал отступать. Сердцебиение начало замедляться, пот больше не стекал по спине, руки стали дрожать крупнее, отпуская скопившееся напряжение. Комната стала привычно серой, плакат улыбался со стены.
Смерть вышла за дверь или спустилась по оконной раме – Тору было неважно. Он шумно упал лицом в подушку и вымученно простонал.
Постараться заснуть. Сон. Во сне его никто не заберёт, а если смерти будет суждено случиться, то она навсегда оставит его среди красочных изображений и никогда не позволит матери прикоснуться к остывающему телу.
Тору не заметил, как сведённые усталостью мышцы расслабились, и он погрузился в сон.
Комната. Его встретила всё та же полупустая комната. В этот раз она не вызвала у него ни настороженности, ни испуга. Он прошёлся по её периметру увереннее, чем наступал на татами в собственном доме. Подойдя вплотную к матовому стеклу, он дотронулся до него: поверхность была тёплой, на пальцах оставалась мелкая крошка твёрдой пыли. На чём держалась эта массивная конструкция? В стене не было никаких отверстий, через которые стекло могло бы выдвигаться внутрь комнаты. Не было и поддерживающих его в воздухе крючков.
