Он долго бродил по дому: множество закрытых дверей, к которым тянуло любопытство и от которых отталкивала совесть, напоминали дешёвые фильмы ужасов: наверняка в темноте за ними происходило страшное. За одной из них была спальня родителей Киры, за другой – её собственная комната, но, вероятно, где-то пряталась пыточная или морозильная для хранения измученных тел.

Тору поморщился от неожиданно красочных мыслей и прислонился к косяку одной из дверей.

Из комнаты послышались знакомые голоса. Тору прислушался. Может быть, двери лучше было треснуть, заставить его ввалиться внутрь и опозориться таким низким и недостойным занятием. Вместо этого она оставалась приоткрытой, позволяя ему видеть происходящее. Определённо, лучше бы что-то сломалось. Лучше.

— Да не могу я, – Юра мягко положил руку на чужое обнажённое плечо, сжал, а затем, будто извинившись, мягко поводил по нему большим пальцем, – прости.

— Можешь, – Кира, перехватила его запястье и положила руку себе на грудь. Юра не отстранился. – Я вижу, что можешь.

— Это не то, – он, очевидно нехотя, мотнул головой, но продолжал стоять так близко, что наблюдавшему за ними Тору стало неуютно и больно. Страшно. К горлу подкатила тошнота, колени задрожали, а силуэты комнаты, очерченные приглушённым светом, в одно мгновение стали мутными и бесцветными. Юра трогал её обнажённую кожу.

— Это то, Юр, – Кира поцеловала напряженную шею, рукой варварски забралась под футболку и начала оглаживать тело быстрыми пальцами, – будто ты не знаешь, как оно бывает.

Грязно. Тору чувствовал себя грязным. Он уговаривал себя перестать смотреть, сгорал от стыда и отвращения, но всё равно не мог отпрянуть от двери. Он хотел видеть и слышать происходящее. Не знал зачем, но чувствовал, что должен. Должен.

Юра жмурился, запрокидывал голову и – Тору был уверен, Тору видел, Тору считывал это в каждом его движении – подставлялся под грязные ласки. Тору тяжело сглотнул, ненадолго отведя взгляд. Под рёбрами загудело – сердце стучало с запредельно скоростью.

У Юры, наверное, тоже. Он очевидно сдерживался – зачем? – из последних сил, отталкивал Киру, но в следующее же мгновение притягивал к себе. Она целовала его, бесстыдно и безропотно, так, как делают в фильмах для взрослых, она позволяла – нет! – она заставляла трогать себя, тонко постанывая.

Тору не знал, от чего его тошнило больше: от звуков или от открывшегося вида, но он чувствовал себя просто отвратительно. Перестать смотреть. Перестать…

— Не относись так серьёзно. Всё в порядке, Юр.

Кира опустилась на колени и звякнула пряжкой ремня. Тору узнал этот звук, резкий и холодный, сейчас – бесстрастный и безразличный, замер в исступлении, будучи не в силах поверить, и понял, что Юре, возможно, и в самом деле не нравилось. Юра мог добровольно, мог играючи и непринуждённо, так, как умеет только он, мог по-разному, но никогда – балансируя на грани желания и отвращения. Но почему он не отстранился? Почему не закончил всё грубо и недвусмысленно? Почему позволял? Почему?

Юра поднял Киру на ноги, застегнул ремень и, по-прежнему тяжело дыша, загнанно сказал:

— Нет.

— Почему ты не хочешь? – нервно спросила Кира. Тору показалось, что она была на пределе: резко оборванный пик возбуждения превратился в едва сдерживаемую злость. – Из-за него? Я не нравлюсь ему, ничего с твоей дружбой не случится, если мы переспим. Это ничего не значит, Юр.

— Дома твой отец, – отмахнулся Юра, поправив одежду и взлохмаченные волосы, – при чём здесь вообще Тору?

— При том, что вы неправильно дружите, – ответила Кира. Её голос дрожал. Казалось, она готова была вот-вот разрыдаться. – Ты слишком оберегаешь его. И даже сейчас. Ты всех оберегаешь, кроме меня.

— Я просто не могу так, – возразил Юра. Тору почувствовал, как начало успокаиваться взбунтовавшееся сердце. Страх и тошнота отступили, возвращая способность трезво мыслить. – Мы с Тору не спим.

— К сожалению?

— Дура, – Юра приобнял её за плечи и – в этот раз, очевидно, искренне – поцеловал в макушку. Нежно-нежно, как родители целуют новорождённого. Боги, как же нежно.

Ноги дрогнули, Тору, не отрываясь от двери, бесшумно опустился на колени. Он закрыл рот рукой, чувствуя, как задыхается от изумления. Почему было так тяжело смотреть и ещё тяжелее – отвернуться и пойти своей дорогой? Мир Тору трещал по швам, раскалывался на части и безвозвратно погружался во тьму. Во тьму комнаты, вобравший в себя два мира. Два объединившихся и, наверное, подходящих друг другу мира. Неужели он ошибался насчёт Юры? Неужели увиденное в новогоднюю ночь было не больше, чем усталостной галлюцинацией? Глаза. Что на самом деле пряталось в не-чужих глазах?

— Дура?

— Успокойся, – Юра поцеловал её. Тору зажмурился и, наконец, отодвинулся от двери, прижавшись спиной к стене. Перед глазами плыло. Зрение не возвращало миру краски и ясность.

Было ли ему больно из-за того, что Юра поцеловал именно Киру, которую Тору когда-то начал считать своей? Или боль причиняло то, что именно Юра, его лучший друг, целовал её? Тору не знал. К чёрту. Пусть всё отправляется к дьяволу.

У него, в отличие от других, не было своего мира, не было того, что он мог бы беречь. Он не должен был беречь и себя, начинать сражаться за путь, будучи изначально обречённым на позорный провал. Ему было бы лучше сдохнуть под проклятой дверью, которая стоила намного дороже, чем его жизнь.

Тору поднялся с пола и на трясущихся ногах вышел на улицу, пройдя вереницу длинных коридоров. Он даже не забрал куртку, так и оставив её висеть в опустевшей прихожей. Он шёл вперёд по скользкой дороге, имея в душе только одно намерение. Именно оно позволяло не обращать внимания на холод и взгляды мёрзнущих в пуховиках прохожих.

— До свидания, – произнёс Тору, посмотрев на покрасневшие пальцы. В голове на мгновение пронеслись цепляющиеся за мысли воспоминания. Пальцы рисовали, сжимали кисть и касались чужих рук. Когда-то касались.

Пальцы было жаль больше всего. С ними-то Тору и решил попрощаться.

Шаг двадцать пятый. Неотвратимое

Спускаясь по эскалатору, Тору смотрел на нависший над ним белый купол. На душе не ощущалось ни страха, ни боли – ему было как никогда спокойно за своё будущее. В жизни наконец-то появилась определённость. Почему раньше, когда не поздно было всё исправить, когда он желал этого больше всего на свете, он не мог справиться со своими чувствами? Почему то, чего он так сильно хотел, пришло сейчас, когда в этом не было никакой нужды? Тору ждал толчка, последней точки, которая красиво завершит историю его жизни, но судьба в очередной раз над ним насмехалась. Он слышал её смех, чувствовал на лице зловонное дыхание и с каждым мгновением всё больше ненавидел себя.

Даже умереть с достоинством не мог. Какая ирония.

Тору спустился на платформу: приходящий поезд издал глубокий гудок, пассажиры замелькали перед глазами цветными пятнами, двери замигали, предупредив о скором закрытии.

— До свидания, – повторил Тору. Подумать только: грубо толкнувший его мужчина, вероятно, был последним, к кому он смог прикоснуться.

Вагон за вагоном прятались в тоннеле, Тору без сожалений смотрел им вслед. Рельсы вели в бесконечность, и он готов был отправиться в неизвестность вместе с ними. Готов был принять самое сложное – последнее – в жизни решение и больше никогда ничего не решать. Не страдать и не мучиться выбором. Блаженство.

Тору расслабился и прикрыл глаза. Ветер из тоннеля обдувал лицо приятной прохладой, готовой вот-вот отнести его в мир спокойствия и тишины. Мир, в котором не будет ни жизни, ни смерти, ни их мучительной конвергенции. Не будет даже Юмэ и Танаки Иори. Наверняка они останутся здесь, на земле, и будут сосуществовать с иногда приходящим отчаянием. Может быть, когда-нибудь случайно вспомнят о нём. Может быть.

Тору посмотрел на табло. До прибытия следующего состава оставалось полторы минуты. Вся его жизнь, оставшиеся в ней недомолвки и сомнения укладывались в несчастные полторы минуты. Пыль. Как незначительны были прошлые переживания и как много времени они отнимали! Сейчас у Тору осталось меньше полутора минут, и он совершенно не знал, как распорядиться ими с умом, чтобы хотя бы уйти, не считая себя дураком. Тело будто остолбенело: ноги стали ватными, руки – налились свинцом, а пальцы, его любимые, пережившие эпоху внутренних перемен пальцы, уже не дрожали. По коже до сих пор ползали мурашки, но Тору не чувствовал холода или тепла. Ему было, по-честному, всё равно. Это тело, кожа, глаза, уши, ноги, руки и пальцы, проживут не дольше минуты. А дальше – бездонная пустота и вечное заточение, не имеющее начала и конца.