Каждый день, вставая с кровати, он повторял себе, что нужно ещё немного подождать, что таблетки не могут подействовать сразу, что мир действительно – да-да, просто посмотри на свои картины! – был другим, живым и податливым, миром с катком, новым годом и пиццей, миром с подступающей весной, цветением и случайно найденной любовью.

Тору всё понимал. И не дождался. Спустя две недели и три дня после начала лечения он, переступив через сомнения, пропустил таблетку. На следующий день пропустил вторую, потом – третью и четвёртую.

А потом мир постепенно снова стал чувствоваться. Не изменившийся, холодный и мёртвый мир. Краски вернулись, но ни одной – яркой и насыщенной. Мёртвые. Мёртвые. Мёртвые. Тору и сам был мёртвым. Наверняка был и не посмел бы сомневаться, если бы не некстати обострившиеся чувства.

«Что-то вроде синдрома отмены, – думал он, трясущимися от бессилия руками натягивая на голову свитер, – нужно подождать», – успокаивал себя, второй час отдыхая после мытья посуды.

Юра, наверное, что-то замечал, раз крутился рядом ещё более навязчиво, но почти тихо, будто боясь ещё больше пошатнуть и так шаткое «нечто». Тору хотелось одновременно оттолкнуть его – чуждой, больной и разбитой частью – и притянуть к себе – искренней, любящей и, наверное, настоящей. И Юра, этот смеющийся солнечный луч, вобравший в себя темноту смерти, позволял отталкивать и притягивать, двигался как йо-йо, податливо замолкал в самый подходящий момент, и вновь начинал говорить, когда мысли не давали Тору услышать собственный голос. Было больно, иногда – почти весело и всегда бесконечно стыдно за грубость, ложь и совершенно глупую апатию.

Ни разу Юра не произнёс излюбленного «Не грузись», ни разу не попросил взбодриться и ни разу не ушёл, разозлившись, даже тогда, когда, казалось, следовало по-настоящему разозлиться и уйти. Тору чувствовал себя понятым, нужным и мёртвым. Тору был нужен миру, но мир уже не был нужен ему – какая ирония.

Изредка Юра пытался развеселить, но всегда останавливался вовремя, будто чувствовал, что Тору становится физически больно от шуток и смеха. Досуг проходил уныло, а вскоре и вовсе перестал быть досугом, превратившись в каторгу без возможности сбежать.

С Кирой Тору пересекался только в коридорах университета, до которого он доходил всё реже. Она крутилась у аудитории, но не всегда решалась зайти – наверное, не хотела смотреть на его новое лицо. Тору и сам не хотел, понимал Киру, как никто другой, поэтому избегал зеркал, следя за собой через поправляющего волосы и одежду Юру. Несколько раз Кира интересовалась его состоянием в сообщениях, желала сил и удачи справиться, предлагала помощь и спрашивала, передал ли Юра то, что она просила. Юра, конечно, ничего не передавал. Был слишком занят работой, учёбой и продажей его, Тору, картин, начавших приносить нестабильный, но ощутимый доход. Как унизительно он себя чувствовал: близкие люди боролись за его психическое здоровье ценой собственных интересов.

Мать тоже заметила неладное, но Тору твёрдо отказался от врачей и прочей навязчивой заботы: чтобы не умереть в особенно тяжёлые моменты, хватало недолго пообщаться с Юрой по телефону. Среди ночи, когда тот снова не спал по самым веским причинам.

Тору казалось, что Юра никогда не спал. Он звонил ему и в час, и в три часа ночи, в пять утра и десять вечера, но всегда слышал в трубке бодрый жизнерадостный голос. Если бы не тот взгляд, с которым Тору встретился в новогоднюю ночь, он бы ни за что не поверил, что Юра может быть кем-то, кроме весёлого заводилы. Он и не верил, но всё равно вспоминал застывшую в глазах напротив глубину.

 Т: /Не занят? /

Ю: /смотрю стрим/

Юра ответил спустя две минуты. Тору посмотрел на часы: два сорок. Стрим в два сорок и неиссякаемая бодрость утром. Однако – Тору вдруг вспомнил – сейчас у него хотя бы стали появляться синяки под глазами. Либо запасы энергии даже у Юры не были безграничны, либо он сам, погрузившись на дно меланхолии, стал видеть больше тёмных цветов.

Т: /Смотри. Спокойной ночи/

Ю: /что хотел?/

Тору не ответил, перевернул телефон экраном вниз и, подтянув одеяло, попытался заснуть. Веки потяжелели, но сон не шёл. Он безуспешно ворочался в постели, по ощущениям, не меньше двадцати минут, открыл глаза и уставился в потолок. Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь из соседей взорвал газ. Раз: хлопок – и всё. Конец. Ему, тёте Свете, бьющему жену и детей алкоголику с нижнего этажа, лающей на каждый шорох маленькой чёрной собаке и матери. Главное – ей, такой же лёгкий и быстрый конец. Совсем без тревог. Мгновение. Мать бы точно не пережила потерю, если бы что-то пошло не так и ей удалось выжить. Она всегда говорила что-то правдиво-слащавое, наподобие: «Ты вся моя жизнь, Тору, пожалуйста, береги себя». Так он бы и промотался по врачам, потратив на это лучшие годы. Берёг бы себя. А сосед бы не уберёг. И сгорели бы вместе с домашней библиотекой, безвкусно-узорчатыми обоями и собачьей шерстью все справки, диагнозы и лекарства. Сгорела бы материнская тревога. От его тела осталась бы обуглившаяся болванка или кровавая лепёшка, размазавшаяся по холодному зимнему бетону. Кто-то снял бы его на старенький телефон, загрузил бы низкокачественные фото на сайты для взрослых, а потом виртуально надругался над его останками. Через пару дней о новости перестали бы вспоминать, и его жизнь предали бы забвению. А был ли такой, Акияма Тору? Ни семьи, ни детей. Всё, что когда-то дышало вместе с ним, так и осталось бы высоким рейтингом и мутными квадратиками цензуры. Кто бы вспомнил, что он там рисовал? Мазня да и только.

Т: /можно наберу? /

Тору не выдержал. По десятому кругу примеряя позу, в которой лежал бы под завалами, он, наконец, решился позвонить Юре.

Как забавно-тоскливо было осознавать, что, имея в соседней комнате любящую и понимающую мать, он не мог рассказать ей о том, что тревожило душу.

Ю: /нужно

счас

стрим отстой

я даже не донатил в этот раз/

Тору улыбнулся, как, наверное, улыбались новости о наконец найденном трупе давно пропавшего человека, и позвонил Юре. Тот сразу ответил, громко прокашлялся в трубку – дурная привычка, за которую хотелось…из-за которой хотелось заставить его повторить это вживую – и принялся ругать стримера.

— Жалею, что потратил так много времени, – грустно признался Юра. – Можем вместе что-нибудь посмотреть.

— «Полное затмение», – Тору предложил первый пришедший в голову фильм.

— Это что?

— Один из любимых фильмов, – объяснил он, – про литературу и абьюз.

— В моём духе, короче, да? – отшутился Юра, набив что-то на клавиатуре.

— Ты думал, я предложу аниме?

— Кадры супер, – удивлённо присвистнул он, – не знал, что тебе такое нравится.

— Я искренне восхищаюсь Артюром, – ответил Тору, – в этом фильме есть дух свободы. Мне нравятся свободные люди. Как раз, как Артюр. И поэзия у него смелая. Могу что-нибудь прочесть.

— Давай. Буду погружаться в искусство. Судя по кадрам, там 3Д погружение, да? – хрипло посмеялся Юра.

Тору фыркнул что-то неопределённое и прочёл «Бал повешенных». Так эмоционально, как мог, – самые живые за последнее время слова.

— Неплохо, – протянул Юра, – но что-то знакомое. Наверное, я где-то слышал. Хотя ты, в любом случае, лучше читаешь. Читай ещё что-нибудь.

— Из него же?

— Да хоть Пушкина. Я хочу культурно просвящаться, – нарочито пафосно сказал Юра. Тору представил его сидящим перед монитором с моноклем, в цилиндре и чёрном фраке с ласточкиным хвостом. В трусах и зелёных носках – в лучшем стиле Zoom-конференции. Стало смешно. Тору принял позыв, но так и не смог его осуществить: смех застрял в горле и получилось что-то невнятное и совсем не похожее на веселье.

— Хокку?

— Басё?

— Кобаяси Исса.

— Не слышал. Погнали, – Юра шумно втянул воду и сделал большой глоток, снова прокашлялся и затих в ожидании.

Тору прочёл «Мир росы» в оригинале, на что Юра задумчиво произнёс: