—月がきれいですね.¹

Ночь затихла – настала пора ложиться спать. А завтра обязательно наступит.

Шаг двадцать второй. Буду бороться, если ты пообещаешь не сдаться

Открыв глаза, Тору сразу схватился за телефон. От Юры не было сообщений, он так и не выходил на связь. Ночь выдалась холодной, а утро – ясным: покрасневшее небо отражалось на стенах тусклым свечением.

Тишина разливалась по комнатам, прерываемая редкими сигналами машин, визгом тормозов и скрипом резины. Матери уже не было дома – удивительно, что она не стала его будить.

Тору отписался старосте, наврав про болезнь. Может быть, он действительно был серьёзно болен. Уколовшись чувством вины, Тору вспомнил про выписанные врачом лекарства и поставленный диагноз. Почти не соврал.

Во второй раз принимать таблетки было уже не страшно. Тору справился с этим без лишних проблем и поехал в больницу.

Нормально расспросить врачей о состоянии Юры не получилось: они отвечали смазанно и вскользь, смотрели как на копошащуюся в навозной куче муху и по итогу ограничились, пускай ненадёжным и безразличным, но успокаивающим «Состояние стабилизировалось ночью и не вызывает опасений, в ближайшие время переведём в палату».

Тору знал, что выглядел как подросток, но не считал это поводом для грубости. Он видел, как вежливо и тактично обращались с более старшими посетителями и как выслуживались перед обладателями толстых кошельков, не брезгующих взятками. Обидно не было. Разве что за выбор прошлого, который легко мог привести его к такому же отношению к людям.

Когда Юру переведут в обычную палату, Тору, наконец, сможет увидеться с ним – именно эта мысль давала ему не сорваться и сохранить спокойствие среди болезненной несправедливости.

Наверное, как хороший друг, он должен был принести что-нибудь, что могло поднять Юре настроение и скрасить время, проводимое в унылых стенах среди угрюмых больных. Но разве улыбающийся больной – частое и хорошее явление? В больницах веселились либо отчаянные глупцы, либо отчаявшиеся и слишком умные. Понимающие и принимающие свою судьбу.

Юра не относился ни к первым, ни ко вторым, он просто был Юрой, никогда не теряющим внутренний свет. Подумав об этом, Тору улыбнулся. И всё-таки после случившегося с ним озарения всё ощущалось иначе.

***

Вечером, когда Юру перевели в простую палату, Тору вбежал к нему вперёд врачей. Он с восторженным благоговением смотрел на взлохмаченные светлые волосы, на сползшую с плеча больничную рубашку и блестящие глаза. На шее у Юры по-прежнему уютно висел небольшой золотой крестик.

Дождавшись момента, когда они останутся наедине, Юра заговорил, едва не заставив Тору вновь позорно расплакаться.

— Ты не принёс мне пиццу? – разочарованно выдохнул он – голос звучал сжато и хрипло, будто каждое слово давалось ему с большим трудом.

— Если бы я знал, – начал оправдываться Тору, но был остановлен влажной бледной ладонью.

— Я пока лежал, подумал, что нам нужно сходить на каток. Ты умеешь?

Тору вопросительно на него посмотрел. В фильмах люди, вышедшие из реанимации, говорили родственникам и друзьям о любви, делали предложение вторым половинкам и благодарили богов за подаренную жизнь. Юра же совершенно серьёзно заявлял, что хочет пойти на каток и «поскорее выбраться из этого ужасного места, потому что от пищащих над ухом приборов болит голова».

Тору рассмеялся, поняв, насколько абсурдной была сложившаяся ситуация.

— Если прокат со скидкой, то вообще замечательно, – добавил Юра, – по студенческим может сработать.

— Ты слишком болтлив для умирающего, – фыркнул Тору. Он чувствовал себя так же, как после экзамена, когда, вроде бы, радуешься, что всё прошло легко, но при этом на душе как-то паршиво от того, что зря волновался.

— Ну когда я был умирающим, я не болтал, – заметил Юра, – а сейчас-то чего?

— Ты болен и не хочешь мне говорить, – посерьёзнел Тору. Не лучшим решением было начать этот разговор сейчас, но обессиливший Юра вероятнее расскажет правду, чем Юра, полный энергии и идей.

— Я же говорил про свои лёгкие. На улице холод плюс я забил на дыхательные гимнастики, – объяснил он, – бронхоспазм. Не страшно, правда. Страшно было, когда я подумал о том, что так и не продал твои картины. А то пообещал, получилось, а выполнить – так сбежал. Нехорошо.

— Дурак, – нахмурился Тору, – вообще не думай об этом.

— Тогда буду думать о катке, – мечтательно сказал он, – лёд, снежные искры в лицо, скорость и ветер, чтобы щёки щипало и пальцы от холода сводило. И музыка такая дурацкая, которая на втором кругу нравиться начинает от безнадёги. Скажи этим извергам, что я чувствую себя хорошо и очень прошу отпустить меня домой.

— Дурак, – уже утвердительно сказал Тору, – сам такое говори, а я не собираюсь для тебя смертный приговор просить.

— Ой, опять драма, – Юра закатил глаза и, откашлявшись, продолжил, – если я скажу, они подумают, что у меня мозг повредился. А ты, если что, справку покажешь.

— Не смешно, – обиженно отвернулся Тору.

—А я не смеюсь. Они меня так всю зиму продержат на цепи.

— Юр, ты совсем недавно дышать сам не мог, – напомнил Тору, – если тебе будет спокойнее, то я тоже не пойду на каток.

— Да чёрт с этим катком, – махнул рукой Юра, – а про дышать…Бывает, я же сказал.

— У тебя так было?

— Так не было, – ответил Юра, – но бывает же. Вообще не вижу повода паниковать. Ты там, кстати, таблетки свои пьёшь?

— Пью, – кивнул Тору, посмотрев в окно. Та же луна. Подмигивающая и яркая луна.

— Молодец, – похвалил Юра, и, отследив его взгляд, добавил, – такая красивая, что умереть можно.

Тору вздрогнул, но быстро взял себя в руки. Не послышалось. Юра действительно говорил о луне.

— Второй день такая, – Тору потянулся на стуле, почувствовав, как мышцы заломило от напряжения.

— Первый я проспал, простите уж, – отшутился Юра, и Тору готов был простить ему неловкую колкость.

***

Спустя неделю Юру выписали из больницы. Уже тогда, не почувствовав глубокой радости, Тору заподозрил неладное. Он навещал его каждый вечер, а дни проводил в университете. Несколько раз по пустякам ругался с матерью: сдерживать эмоции становилось всё сложнее, он чувствовал себя натянутой до треска струной, готовой разорваться даже от лёгкого прикосновения. Любой вопрос, заданный и с любовью, и с упрёком, заставлял Тору без злости выходить из себя. Он не ожидал, что побочные действия таблеток будут настолько мучительными. Усталость нарастала, выполнять рутинные дела с каждым днём становилось труднее. Эффект лекарства должен был проявиться через неделю, но неприятные симптомы только усиливались, превращая жизнь в ещё более страшный кошмар. Панические атаки не отступили, но теперь Тору будто наблюдал за происходящим со стороны: дрожь, сердцебиение и спутанность сознания воспринимались чужими – переживанием киногероя или им же написанного персонажа. Всё было не по-настоящему. Картонный мир приносил всё больше проблем и всё меньше радости.

Утро – будильник – занятие – рисование – вечер – ночь – сон – утро – будильник. Последовательность повторялась из раза в раз, и Тору всё меньше хотелось просыпаться в новом дне. Оставаться в старом было так же уныло: не происходило ничего интересного, а когда-то бывшее интересным померкло, мелькая на периферии отпечатком приятно-сладкого воспоминания. Не было смысла ложиться спать вовремя – выспаться не удавалось даже за десять часов. Не было смысла ложиться позже – глаза закрывались, а вялое тело размякало уже к одиннадцати часам. Не было смысла. Просто не было смысла.

Тору не понимал, как жизнь могла настолько измениться всего за неделю, но уже не помнил, действительно ли когда-то было иначе. Может быть, ему казалось, что он чувствует себя удовлетворённым? Печальным? Чувствует страх, за себя, за мать, за Юру? Чувствует? Ещё недавно он дрожал у дверей реанимации, рыдал, сидя под холодной водой, и обещал Юре сходить с ним на каток. Сейчас же Тору позорно для самого себя прятался от Юриного голоса, от его идей и патологической неусидчивости. Тору было до тошноты стыдно за своё поведение – или тошнило от таблеток? Ему хотелось, чтобы мир в одно мгновение замер и превратился в мусорное ведро из тел, неба и воздуха.