Тору остался один в сковавшем его отчаянии. Боль выбрала его сейчас, именно тогда, когда он успел приучить себя к новой жизни, не испещренной оставленными бычками сигарет язвами. Тору полюбил жизнь и по-настоящему захотел жить, время научило его побеждать и не бороться, созерцать мир в спокойствии и радоваться мгновениям. Почему сейчас оно забирало надежду и оставляло после себя выжженное поле, ещё пахнущее свежестью наслаждения?

Тору захотел вцепиться Юре в плечи и слёзно умолять его о безопасности. Но что мог сделать Юра? Всего лишь Юра. Совсем не всего лишь Юра. Тору нуждался в болезненной ледяной пощёчине, отрезвлении и тишине разрывающих тело теней.

Юра привычно надрывно водил по бумаге ручкой, до побеления кожи сжимал её пальцами и, казалось, вообще не смотрел в его сторону. Тору подумал, что, умри он здесь и сейчас, его обнаружат нескоро: замёрзшего, пожелтевшего человечка, лежащего на выстраданном конспекте ещё влажной от слёз щекой.

Однако вскоре Юра заговорил:

— Полегчало? – он небрежно поправил ворот халата и повернулся к замершему от неожиданности Тору.

Врать не пришлось. Юра знал больше, чем можно было подумать.

— На перерыве не уходи далеко, – попросил он и добавил, – ты же сбежать собирался.

«Собирался», – кивнул Тору. Конечно, он собирался. Стоило ли прислушаться к Юре?

Стоило. Вопрос отпал сам по себе, когда Юра в очередной раз попросил его обратиться к психиатру. Сейчас аргументы не опирались на простое «ты не справляешься, кретин», Юра последовательно объяснял, что происходит сейчас и что произойдёт дальше. У Тору не получалось спорить – спорить и не хотелось, вместо этого он слушал, прислушивался и, вопреки ожиданиям, соглашался.

Сейчас ему было легко представить свою жизнь без страха и так же легко решиться на шаги, способные привести его к спокойствию.

— А что я ему скажу? – Тору посмотрел на Юру с недоумением. На минуту ему показалось, что Юра закатил глаза.

— Как есть скажешь, – пожал плечами он.

— Я не смогу, – ответил Тору, – не так-то просто рассказать кому-то об этом. Я даже матери бы не смог.

— А мне смог, – напомнил Юра, – только что, представляешь? Ещё и с подробностями. Надо было на диктофон писать, а то ты же сейчас ещё и не поверишь.

— Это другое, – Тору натянул колпак на покрасневшие уши.

— Какое?

— Другое, – он встал с места, но Юра резко схватил его за рукав, потянув на себя.

От неожиданности Тору рухнул ему в руки и испуганно уставился на ещё более бледное лицо, обрамлённое светом лампы.

— Такое? – переспросил Юра и снял с головы Тору колпак.

Он рефлекторно прикрыл уши ладонями и смутился ещё больше, поняв, что прятаться было уже поздно: Юра смотрел с ухмылкой, и в ней Тору без прикрас видел свой окончательный и безнадёжный провал.

Записаться к частному психиатру в обход внимания матери было по-настоящему тяжёлой задачей, однако мотивация Тору была гораздо выше, чем несколько обеспокоенных взглядов и неуместных вопросов.

Поэтому, когда он посмотрел на цветную панель медицинского центра, радостно уведомившую его о записи к врачу, к горлу подкатил клокочущим ком волнения.

Т: /Я это сделал/

Решение отправить Юре сообщение было спонтанным, но единственно верным. Остаться наедине с сомнениями и страхами для Тору равнялось смерти.

Ю: /С твоими наклонностями выглядит страшно/

Т: / Чувствую, что сделал что-то неправильное/

Ю: /Не сделал неправильное, а чувствуешь неправильно/

Тору отложил телефон, задумавшись. Сколько раз он полагался на чувства? Эмоции и мысли были мерилом обстоятельств и времени и никогда не подвергались анализу. Тору принимал каждую случайно упавшую слезу и каждую дрогнувшую мышцу за истину. Он был уверен, что сознание, долгие годы исправно работавшее на него, не могло обманывать в угоду временным трудностям. Однако сейчас, когда Юра вдруг написал что-то настолько простое и очевидное, Тору засомневался в привычке полагаться только на чувствование.

Т: /А если что-то пойдёт не так?/

Ю: /Уже пошло, Тору/

Т: /Официально я ещё не считаюсь психом/

Ю: /Когда мой отец лежал с пробитой головой официально он ещё не считался мёртвым/

Т: /Это другое/

Ю: /Снова/

Т: /Ты всегда приводишь не те примеры/

Ю: /Нужен тот который будет потакать твоим страхам, ок, я подумаю/

Т: /Юр/

Ю: /Ты просто идёшь ко врачу. Меньше думай больше делай а с меня пицца/

Т: /4 сыра?/

Ю: /Да я ещё один сверху натру/

Т: /5 сыров?/

Ю: /Да/

Т: /Буду заедать таблетки, если мне что-то придётся пить/

Юра не ответил, и Тору, подумав, удалил сообщение.

После разговора с Юрой стало немного легче: на душе не осталось послевкусия поражения или страшной ошибки. Теперь запись к врачу воспринималась как нечто обыденное и едва ли достойное внимания – всего лишь графа будничного расписания и повод тщательнее контролировать свою речь при матери.

Тору стал ждать. До приёма оставалось три дня. За три дня ему нельзя было позволять себе сомневаться в принятом решении. Всего лишь три дня, но как мучительно долго они тянулись! Тору не находил себе места: тревога усилилась, к привычным переживаниям добавилось беспокойство о будущем и беседе с врачом. Что он должен ему рассказать? Как сделать это так, чтобы в точности передать свои чувства? Больше всего Тору боялся насмешек и непонимания. Он безуспешно успокаивал себя тем, что специалисты, ежедневно видевшие более сложных и ярких пациентов, не станут смеяться на придумавшим себе проблемы глупцом. Может быть, врач назовёт его случай сущим пустяком и отпустит в спортзал или на работу. Может быть, для создания видимости своего труда пропишет слабодействующие лекарства и проведёт беседу о пользе здорового образа жизни. Тору не допускал возможности быть по-настоящему и глубоко понятым. Не здесь.

С такими мыслями, давящими и грузными, Тору зашел в кабинет психиатра. Его встретила больничная атмосфера, запах кожаной обивки и парфюма предыдущего пациента. Желтоватые стены делали пространство неестественно широким, а полосатые жалюзи добавляли обстановке читаемую между строк комичность. Дверь скрипнула – Тору дёрнул ручку, на час отрезав связь с внешним миром.

Психиатр посмотрел на него с неодобрением и недоверием. Тору напряжённо сглотнул и выдохнул, садясь напротив: ему не за чем доверять, ему не нужно чужое одобрение. Они оба находились на работе: врач отвечал за данную много лет назад клятву, а Тору – всего лишь желал получить пиццу и не прослыть струсившим в последний момент слабаком.

На протяжении всего приёма Тору не покидало желание сбежать из клиники и забыть о том, что он когда-то переступал её порог. Сердце стучало так тяжело, что вздрагивало всё тело. Тору отводил взгляд, стараясь не смотреть на врача: ему было ужасно стыдно за каждое сказанное слово. Сейчас история собственной жизни казалась ему нелепой и не стоящей даже минуты чужого времени. Его попытки справиться с несуществующей проблемой своими силами выглядели копошением червей в навозной куче, попытками кита взлететь и птицы – переплыть океан.

Наверняка врачу наскучило не ведущее к ясности переливание из пустого в порожнее, он с отсутствующим видом записывал что-то в карте, делал пометки так, что Тору чувствовал себя пассивным участником допроса. Как же жалко выглядели его попытки найти понимание и спасение! Ему не нужно было искать поводы для насмешек над собой, он готов был смеяться, чтобы перестать чувствовать унижение и скованность.

Итогом его попыток объясниться и достичь взаимопонимания с совсем не располагающим к себе незнакомцем стала тонкая желтоватая бумажка. Рецепт на антидепрессант не выглядел жизнеутверждающе. Тору сложил листок пополам и убрал его на дно рюкзака – ему хотелось как можно дольше не вспоминать о существовании чего-то настолько обидного и несправедливого. Рецепт служил подтверждением его самых страшных опасений, а оставшееся в карте F41.2 – оправданием для слёз и ненависти. С этой бумажкой, подобия которой он раз за разом переписывал на фармакологии, он чувствовал, что имел право испытывать боль и страх. Людям с диагнозами позволено больше, чем людям без них, но меньше, чем полностью здоровым счастливцам.