Юра, закончив картину и мастерски доработав детали, фыркнул и отвёл взгляд. «Мёртвая, – он отложил лист в сторону и повернулся к Тору испачканным в краске лицом, – у тебя действительно есть талант. Веришь?» Тору тяжело сглотнул. Разумеется, он не мог не верить, когда Юра говорил об этом без тени сомнения. Но воспоминания из детства закружились рядом, коснулись шеи и осели в груди.
Тору продолжал рисовать в свободное от учёбы время. Дни тянулись дольше обычного, вечера – никуда не спешили, позволяя расслабленно наслаждаться собой. Оценки улучшались, отношения с однокурсниками плавно налаживались: в компании Киры его приняли с пониманием и – он боялся спугнуть посмотревшую в его сторону удачу – теплотой. Новые знакомые интересовались его увлечениями, талантами и привычками, рассказывали о себе так, что было действительно интересно слушать и вникать в глубину чужого внутреннего мира. Люди вокруг него больше не были болванками с бледными лицами, не были размытыми портретами, нарисованными детской акварелью, и фоновым шумом, мешающим сосредоточиться на своих переживаниях. Тору почти не о чем было переживать, проблемы учёбы казались не стоящей внимания мелочью и пылью, поднявшейся из-под упавшей на старый ковёр бутылки.
— У тебя какая-то энергетически приятная квартира, – признался он Юре, когда они в час-пик пробивались через толпу в вагоне метро.
— У меня живут черти, – посмеялся Юра. Тору вспомнил висевшие в его комнате постеры, – мама говорила, что черти. И сам я как чёрт.
— Она даже не заставила тебя их снять?
— Нет, – ответил Юра, – конечно нет, моя же комната. Могу хоть жертву приносить, только бы не шумел и не портил всё остальное. Ну и конечно, чтобы помнил про Бога.
Тору кивнул. Кому-то в самом деле было всё равно на происходящее за стеной.
В переставленной на балкон тумбе нашлась кипа толстых и тонких папок, кишащих файлами с чертежами, программными кодами и невнятными картинками. Лезть глубже в личные документы Тору не стал, но позже, в ходе вечернего разговора, выяснил, что Юра иногда зарабатывает программированием и дизайном логотипов для мелких компаний.
Тору, зависящий от матери, в тот момент почувствовал укол совести. Его сверстники были состоявшимися людьми: имели стабильную или прибыльную работу, устраивали личную жизнь, успевали учиться и развлекаться. В это же время он, не нуждающийся в деньгах, не думающий о том, как безбедно пережить следующую неделю, едва находил в себе силы вставать по утрам. Несколько раз Тору слышал, что все проблемы возникают от безделья, но всегда злился и сопротивлялся этой мысли. Сейчас же он почти проникся такой простой истиной. Его знакомые и одногруппники были счастливее, потому что не имели ни минуты свободного времени. Они не могли переживать о тоске, когда после бессонной ночи валились с ног от усталости. Он слишком сильно себя жалел, слишком много внимания уделял несуществующим проблемам, от скуки притягивал к себе неприятности, а потом тратил силы, чтобы с ними бороться и не чувствовать тянущую пустоту в груди.
Решив взять себя в руки и отныне с гордо поднятой головой идти по жизненному пути, Тору стал больше времени проводить в кругу новых приятелей. Он, считавший вечер, познакомивший его с Кирой, ошибкой и уступкой внутренним демонам, не мог подумать, что их встреча станет ценнейшим подарком. Его жизнь не имела тяги превращать плохое в хорошее, но, сталкиваясь с чужой системой, меняла привычный сценарий. Ещё месяц назад, дрожа от страха в коридоре университета и умоляя исчезнувшего Бога забрать его душу, Тору не представлял, что судьба позволит ему ходить в музеи и посещать выставки в новой компании. «Пьяное горлышко» – как он прозвал Киру – перестала ассоциироваться с грязными поцелуями и скисшим алкоголем, теперь она представала перед ним точкой максимального напряжения радости и жизнелюбия. Казалось, ей были нипочем любые лишения, она не воспринимала их как недостаток чего-то значимого и продолжала идти к желаемому. Рядом с ней раскрывались те, кто при других условиях ни за что не смог бы привлечь к себе внимание – Тору, потерянный и трусливый, был среди них и на одной из встреч уже безостановочно рассказывал о вдохновении своих картин. Его слушали с интересом, иногда задавали вопросы и никогда – из клишированных и избитых.
Неделя, проведённая у Юры и в новой компании, постепенно перетекла в месяц. Сообщения матери, приходящие через «не беспокоить» в беззвучном режиме, были без сожалений удалены после короткого "Я в порядке". О чём Тору мог сожалеть? Он раздумывал о страшном под тягостные стоны матери, пытался дышать свободно сквозь плёнку страха, заражающего лёгкие быстрее беззлобного гриппа, искал себя без возможности попробовать жизнь на вкус, почувствовать кожей холод, порывы ветра и влагу дождя и не кутаться в стослойные куртки. Он не знал, как реагировал на обстоятельства, позволяя чужой реакции делать всё за него, впадал в ступор, когда сталкивался с новыми, не успевшими закрепиться в подсознании, эмоциями. Тору долгие годы ненавидел беспомощное отражение в зеркале, смотрящее на него побитым щенячьим взглядом. Он ненавидел себя, желал себе смерти и при этом до мурашек её боялся. Боялся не успеть пожить самостоятельно, в своём теле, со своей душой, не варясь в перенасыщенных водах чужого восприятия. Тору столько лет ненавидел то, что считал собой, но никогда не имел возможности познакомиться со своей сутью.
Его суть по-прежнему любила рисовать бессмысленно и бесперспективно, любила делиться с бумагой искренностью, слушать песни на трёх гитарных аккордах и иногда приходить домой во втором часу ночи. Корень его проблем был не в спрятанной за слоями тёплой одежды и подушек безопасности сути, но в злосчастных сообщениях – мог ли он после пришедшего осознания испытывать к ним или к их отправителю жалость?
Тору боялся, что жизнь сыграет с ним злую шутку, поэтому никогда не произносил этого вслух, но всегда держал в мыслях: сейчас он был по-настоящему Живым. Именно здесь таилось противоречие отношения к смерти: он желал её, потому что боялся прожить десятки лет в страхе и безответственности, и боялся её, потому что желал увидеть жизнь своими глазами.
Если поцелуй Киры мог превратить уродливую лягушку в прекрасного принца, он готов был целовать её днём и вечером, питаясь ниспосланным свыше лекарством.
— Подаришь мне что-нибудь? – Юра подошёл сзади, и Тору, вздрогнув от неожиданности, сделал мазок слишком толстым и грузным.
— Я испортил это, – он показал на выступившую за условный контур полосу, – из-за тебя, между прочим.
— Тогда подари, – Юра схватил Тору за запястье и приложил его ладонь к листу. Краска размазалась ещё больше, расходясь цветными подтёками.
— Ты…
Тору гневно задёргался, сопротивляясь, но с каждым движением ухудшал ситуацию. На мгновение ему показалось, что испорченная Юриным безрассудством абстракция всё больше походила на стройную композицию – будто архитектура плавного модерна выливалась в строгий классицизм. Он замер, боясь окончательно испортить работу до того, что её нельзя будет без стыда подарить даже Юре.
Тору поднял взгляд от картины: зарябило вспышками и цветными разводами. Приблизившись, Юра посмотрел на него – в сгущающихся красках вечера голубые глаза показались особенно холодными. Вдох замер в груди, так и не дойдя до лёгких.
— Страшно? – Юра резко отстранился и отпустил сжимаемую руку.
Тору коснулся его лица испачканной ладонью и оставил на щеке смазанный цветной след.
— Ах ты вот так, – Юра, схватив кисть, мазнул ею по лбу Тору. Краска каплей собралась у переносицы и плавной дорожкой стекла вниз. Тору вытер с лица лишнюю влагу и, набрав краски на палец, попытался достать до Юриного лица, но тот увернулся от касания, вбежав в комнату. Тору встал со стула и на затёкших ногах поплёлся за ним, каждым шагом чувствуя нарастающее покалывание. Юра пользовался выигрышным положением, дразнил и, ловко находя подходящий момент, успевал оставить на Тору новые отметины.
