— И ты её целовал? – спросил Тору.
— Не только.
— А как целовал?
— В смысле? – Юра вопросительно поднял бровь. – Тебе показать или что?
— Не надо, – цокнул Тору, – просто спросил, как друг друга. Потому что сам вчера по полной облажался.
— Да в первый раз всё так, – ответил Юра, покашляв. После приступа смеха его голос звучал более хрипло, чем раньше, – ну так себе, не знаю. Не знаю, как сказать. Как у неудачников. И думаешь потом, что это ты неудачник, а это всего лишь первый раз. И переживать даже не надо.
«Даже первые попытки самоубийства бывают неудачными, – вспомнил Тору, – как у Осаму Дадзая. Делает ли это его неудачником?»
— Я был пьян.
— Тем более, – Юра зевнул и потянулся. Его позвоночник приятно хрустнул. – В универ надо.
— Ты пойдёшь? – удивился Тору. Юра пропускал пары, будучи совершенно трезвым и бодрым, а сейчас решил поиграть в праведного студента?
— Конечно.
— Серьёзно? У тебя сколько пропусков по циклу?
— Как раз спрошу, – пожал плечами Юра. Тору едва не присвистнул от его восторженно-горделивой наглости, – у препода. Староста устал считать, наверное. Но тут мало, в прошлый раз было семь, по-моему.
— Из четырнадцати?
— Из двенадцати, – поправил Юра. – Пора браться за ум.
Он закинул на плечо рюкзак и вышел из комнаты. Тору последовал за ним, ворча и причитая.
На занятиях он едва держал глаза открытыми – стены университета действовали на него лучше любого снотворного. Всё утро Тору был бодр и почти весел, но, поднявшись на третий этаж учебного корпуса, понял, насколько ошибался насчёт своих сил. Юра же, напротив, сидел как никогда ровно, отвечал на вопросы и даже писал конспект. В последний раз он видел такое его стремление в самом начале года. Тору успел ему позавидовать, бодрость была настоящим сокровищем: часть гостей вчерашнего вечера, которая сумела добраться до университета, едва справлялась с похмельем.
— Выглядишь как заядлый трезвенник, – поделился он. Юра щёлкнул ручкой и, размяв пальцы, кивнул:
— Я и есть трезвенник, – он снова шумно кашлянул, заставив лектора ненадолго замолчать.
Тору взбодрился, но в сторону преподавателя не посмотрел: после истории Танаки Иори он опасался любых взаимодействий с «людьми учебными».
— Весь день кашляешь, – заметил Тору, – весь народ так распугаешь. Заболел что ли?
— И к лучшему, что распугаю, – Юра подчеркнул что-то в конспекте: создавалось впечатление, что он действительно слушал донельзя скучную лекцию. – Ты-то не пугаешься.
— А я привык.
— Это бронхит, – объяснил Юра, – в детстве забили на него, говорил же уже.
— Утром я думал, что ты задохнешься, – признался Тору, – было страшновато.
— Я тоже думал, – сказал Юра, но, заметив вопросительно-удивлённый взгляд Тору, добавил: – шучу. Меньше бойся, а то рано постареешь.
Тору отписался матери, получил в ответ огромное сообщение о своей безответственности, о моргах, полиции, больницах и пережитых ужасах, но не испытал по этому поводу никакого угрызения совести. Свободой хотелось дышать свободно. Своими лёгкими. Вдох – он в самом деле позволил себе ослушаться? – выдох.
— Можно я сегодня к тебе? – спросил Тору, выйдя из университета. Юра шёл впереди, не оглядывался и не смотрел по сторонам – дорогу переходил будто наощупь, но до сих пор не попадал в опасные ситуации. Неужели мысли действительно материальны? Пока Тору ждал ответа, в его голове успело пронестись множество самых страшных сценариев. Сердце забилось быстрее.
«Квадрат дыхания, квадрат дыхания», – повторял он себе, пока Юра набирал что-то в телефоне, быстро бегая пальцами по клавиатуре. В этих пальцах и поблескивающих на свету ногтях пряталось спокойствие. Тору пытался дотянуться до него, но никак не мог поймать нужную нить, поэтому, как завороженный, продолжал смотреть.
— Пожалуйста, – сказал Юра, тыкнув ему в лицо экраном.
Мама: /Присмотри за квартирой, сильно не траться и не занимайся глупостями/
— Это «да»? – переспросил Тору.
Юра хлопнул себя по лбу.
— Это «да» на несколько месяцев.
Тору улыбнулся. Сердце снова стало биться в привычном темпе. Решительно выдохнув, он открыл чат с матерью. От сообщений веяло тоской и страхом: казалось, даже буквы застыли, в ужасе раскрыв пиксельные рты. Кричала каждая строчка, текст умолял о помощи, экран разрывался от напряжения. Тору почувствовал, как за ним закрылась клетка, ощутил, как к запястьям приковали тяжёлые цепи, и в это же мгновение безжалостно удалил все сообщения. Слово за словом, строку за строкой – от их с матерью диалога остались неопределённые «Данное сообщение удалено», от воспоминаний – «Фото не существует», от контроля и страха – «Я сегодня у друга и ещё неделю точно. Не теряй, всё в порядке».
Цепи дрогнули, въелись в запястья с новой силой, сжали кости до скрежета, а затем резко ослабли и превратились в скользящий по ветру прах. Прутья клетки затрещали, зазвенели, начали плавиться и стекать к ногам освободившегося пленника. Тору поднял глаза к небу: над головой пролетела распахнувшая крылья птица. Смелый и вольный хищник – маленький, хрупкий, тонкокостный зверёк, обретший свободу безграничного пространства, но продолжающий метаться в поисках еды и крова.
Тору не отрываясь смотрел на неё несколько минут – потёр уставшие глаза: цветные мушки заволокли темноту.
Когда он в следующий раз посмотрел вверх, над ним, оттеняя пятнистое небо, кружили две птицы: следовали друг за другом, разлучались разными сторонами и формами, но неизменно льнули к видимому только им теплу. Вместе.
Тору тоже умел летать. Никогда не пробовал, но знал, что умел. Разве могло быть иначе? Иначе быть просто не могло. И перед трагичной смертью он имел право расправить крылья.
— Да что ты там застрял, идём, – окликнул его ушедший далеко вперёд Юра.
— Бегу, – Тору лениво поплёлся за ним: с лица не сходила расслабленная улыбка.
Шаг двенадцатый. Краска и ложь
Поначалу жить у Юры было неудобно. Непривычно было вздрагивать от хлопков двери, от приступов громкого кашля за стеной, по полчаса ждать очереди в ванную и в домашних тапочках выходить курить на улицу. Юра всегда улавливал запах дыма, морщился, смотрел, намекая, или сразу выставлял его за дверь. Тору был понятливым – в тапочках больше не выходил, а после выкуренной сигареты не меньше десяти минут стоял на улице, позволяя ветру стирать следы.
К концу недели Тору понял, насколько важны были прошедшие дни: ему нравилось готовить на двоих полезные японские блюда и выхватывать из рук Юры пакеты фастфуда, он получал странное удовольствие, скупая литры апельсинового сока и делая уборку в скромной двушке с советским ремонтом.
Тору приходилось привыкать к новому соседству. Жить с Юрой было совсем иначе, чем с матерью: градус тревоги снижался, дышать становилось легче, а ладони всё чаще оставались сухими и тёплыми. Находиться под крышей с другим человеком, учиться понимать его, как самого себя, и строить быт с учетом чужих потребностей ощущалось чем-то новым – неизведанная дорога притягивала к себе крутыми поворотами и живым рельефом. Юра был похож на пышно цветущий гибискус - такой же неприхотливый, он мог без проблем и последствий питаться шаурмой и чебуреками из уличных лавок, не спать ночами и оставаться бодрым, стоять на балконе босиком, мёрзнуть, но не болеть.
Балкон стал одним из любимых мест Тору, он приспособился рисовать там, сидя на складном стуле у тумбы. Из окна тянуло холодом, но тёплая одежда и возможность уединения не давали отвлекаться на ползающие по коже мурашки. Желание рисовать появилось у Тору само собой – в один момент, разглядывая верхушки серых панельных домов, он почувствовал вдохновение и не почувствовал стыда за вылившиеся на лист пятна. Юра сказал, что видит в картине летящих по небу пушистых многоглазых котов. Ему нравились создаваемые Тору абстрактные сюжеты: однажды он попросил кисть и вывел на листе кляксу с покатыми щупальцами. Композиция жанра никогда не создавалась так выверенно и дотошно – Юра будто боялся навредить хрупкому пространству неумелыми движениями. Тору не мог ожидать от него, жившего в хаосе и непоследовательности, плавности и изящности, но его рука неспешно перемещалась от объекта к объекту, очерчивая новые грани. Там, где было самое место беспорядку и открытости, Юра проявил граничащую с скрупулёзностью педантичность. Тору завороженно всматривался в его движения, поправлял, где считал нужным, но не мог раскрыть для себя тайну рождающегося искусства. Он чувствовал себя выброшенной за борт больной рыбой.
