Бродячая собака, застреленная во дворе, кружилась бессильно вокруг себя в луже крови. Визжала тоненько так, надсадно. Псина эта… Паразит часто её напоминал. То ли понять что-то не мог, то ли не согласен был, то ли наоборот согласен. Но вытаскивал из закоулков памяти эту доверчивую морду с коричневыми бровками едва ли не каждый день. Чёрная, с коричневым палом по брюху и лапам, длинноногая и поджарая, будто был в её родословной сеттер.

Появилась во дворе по осени. Добрые глаза смотрели доверчиво, а иногда псина рычала и огрызалась, и щурилась на солнце, щенки должны были появиться к зиме. Кормили её всем двором. Соседи тогда переругались – одни считали, что надо кормить, другие кричали, что нельзя – детям опасно, грязь опять же, да и «она вам скоро опять под крыльцо принесёт приплод».

Щенков она принесла в самый мороз. Вскоре они уже и выходить начали, повизгивали и покачивались на неуверенных лапах, толстые и смешные бочонки. А один не выходил. Вот уже пять месяцев прошло, а он всё сидел под крыльцом. Рост у него должен бы быть немалый, мать-то длиннонога. Решили, что больной. Уже всех щенков раздали, и за последним «сидельцем» пришли новые хозяева, но вытащить его из-под крыльца не смогли.

А потом вышел. Никакой не больной. Нелепый и трусоватый, но очень добрый пёс. Взялся радостно бегать и кружить за своим хвостом, кружить и бегать на неуверенных подламывающихся лапах. А ещё через пару недель приехал джип, вышли два мужика с ружьями, застрелили мамашу и щенка, сложили их в чёрные мешки, и уехали…

И вот в который раз в памяти кружила и скулила эта собака, опять кто-то говорил «не хотел он в этот мир приходить, как чувствовал, под крыльцом сидел», кто-то нудил «это не решение, так нельзя, мы же люди», кто-то говорил «еще спасибо мне скажете». Опять было мучительно жаль, будто сам пристрелил, а потом Долохов понимал, что кричит птица. Ночная птица. Её крик резкий, нездешний раздавался над лесом, в лес смотрела луна, деревья шевелились. В деревьях – окна. За окнами – люди, много людей.

Лица родные и чужие. События мелькали в памяти будто всплесками на поверхности тихого озера. Воспоминания, крики, смех, плач, песни. Артём сутками напролёт лежал, отвернувшись к стене, на койке, в своём новом доме на восьмерых, таких же, как и он, ходячих мертвецов.

Многие поначалу ещё пытались говорить. А потом замолкали. Иногда кто-нибудь вдруг медленно говорил в мёртвой тишине:

– Похороните меня.

Потом хрипло, тяжело шевеля непослушными губами, сипел в непослушные связки нелепо-светлые слова:

– И кузнечик запиликает на скрипке…

Вот и дом. Долохов прошёл через двор, вошёл и сел на кровать, уставился в пол. Эта фраза, она выматывала. Крутилась и крутилась в голове.

Долохов не мог даже крикнуть: «Всё, хватит! Надоело! Пошёл к чёрту!» Он не мог прекратить думать, потому что думали теперь за него, пользуясь им, Долоховым. Он теперь просто присутствовал. И крутившаяся в нём в последнее время фраза, наверное, свела бы его прежнего с ума. Она надоедливо всплывала, когда вспоминалось её лицо. Той девушки. Анны. И старика… Парень тоже приходил. А паразит молчал и слушал. Он любопытный.

Спины лежавших, отвернувшихся к стене, мертвяков. Тишина. Серая пыль везде. На полу отпечатались следы, его, Долохова. День за днём. Больше здесь никто не ходил. Только он…

– Женщина. Двадцать восемь лет, – говорил Кру-Бе, прохаживаясь по светлой и очень пыльной комнате. – В резервацию на Ларусе поступила два месяца назад…

Когда комиссия вошла в дом, здесь стояла тишина. Один ларус в мягких спортивных брюках и яркой жёлтой толстовке, лежал, отвернувшись к стене. Трое стояли возле окна. Странно похожие, будто под копирку. Куклы, пальцы одной перчатки, надетой на чью-то чужую руку и, может, не рука это. Ларусы развернулись и сонно следили за живыми. Лишь на одном из них была новенькая куртка, застёгнутая наглухо под горло, брюки, мятые от лежания, но чистые, седые волосы стянуты в хвост.

«Этого посещают родственники, и, пожалуй, вон того, в жёлтом», – отметил Кру-Бе. Остальные были будто вывалявшиеся в пыли, проклятый газон, пыль от него была везде.

Кру-Бе отчего-то опять вспомнил Долохова. «Надо будет узнать, когда поступил этот землянин в резервацию. Он в форме, а значит, из первых заражённых, и скорее всего его паразит самый взрослый».

Трое других обитателей дома следовали за Кру-Бе по пятам. Торианин шагал нетерпеливо, ступая пружинисто и мягко в своих прекрасных мягких донзах, немного подпрыгивал при этом. Он понимал, что если остановится, то ларусы столпятся возле него как дети. Дети со странной силой. Так уже было, и обслуживающий персонал здесь боялся попадать в такое окружение.

– Адаптация шла тяжело. Первый месяц она тихо выла…

– Её звали Анна Хименес, – сказал Лукин.

– Да, благодарю, мне сложно называть имена землян. Женщина бродила по улицам посёлка. Потом бросилась на сетку. Но паразит смягчил удар, и она не сгорела от дуги. Обуглилась, однако паразит был жив. И она, и её ребёнок были мертвы, но живы. Да, я не сказал, она была беременна. Убитую нашли здесь, неделю назад, в этом самом доме. Голова отделена от туловища. Камеры слежения, как и в других двух случаях, выключены. Следы, так же, как и в тех случаях, затоптаны, потому что убитые все найдены на второй, третий день после убийства.

Мертвец, сидевший на койке, крытой синтетическим одеялом, поднял руку, потянул её вверх, сжав пальцы.

– Что тебе, Марк? – спросил вдруг очень мягко Лукин, прочитав имя землянина на шильдике.

– Похороните меня, – сказал медленно мужчина.

В его светло-серых сонных глазах, на самом дне их, мучительно что-то отражалось, болезненное, важное для этого человека.

Присутствовавшие переглянулись. «Подпишут, точно подпишут похоронную им всем. Пожалеют и подпишут. Наверху только этого и ждут. А потом найдём способ помочь и будем долго и мучительно сожалеть, и платить по искам», – подумал Кру-Бе, отводя взгляд.

Вскоре они ушли. Шли молча. Так же молча сели в бот.

– Зачем мы сюда прилетали? – проговорил в этой тяжёлой тишине Грассе.

– Есть ощущение, что нас хотели испугать, – сказал непривычно тусклым голосом Грант, полез в карман, но уже в который раз лишь похлопал по нему сверху.

– Предлагаю всем успокоиться, – протянул с усмешкой Кинт, – вопрос на самом деле прост – есть ли жизнь в ларусах. Если жизни нет, то и убить невозможно.

Понятно, что не зря их притащили сюда. Наверху посчитали, что вид ларусов испугает комиссию, но всё произошло ровно наоборот, это можно было прочитать на потрясённых лицах.

Кру-Бе молчал.

Лукин обернулся и посмотрел на него вдруг пристально.

– Диагноз ставите? – проговорил он быстро, голос его перехватило. – Чтобы подписать им всем смертный приговор? А то, что все они глубоко несчастны, и ещё, как ни странно это звучит, живы… это никого, по всей видимости, не волнует. Ведь вы тут главный, в этой комиссии, на самом деле?

Кру-Бе молчал. «Ну что ж, этого можно было ожидать, – подумал он, – значит, всё будет сложнее». А вслух сказал:

– Я рад, Лукин, что мы думаем об одном и том же.

Лукин вскинул недоверчивый, колючий взгляд на непроницаемое лицо торианина. «Поговорили, называется! Провались всё пропадом, я к нему как к человеку, а он поковырялся во мне, что-то с чем-то сложил, поделил, потом помножил, и, меня не спросив, вывод сделал. Но чёрт с тобой, если это действительно совпадает с тем, что думаешь ты…» И вслух сказал:

– Аналогично, Кру-Бе. Рад пониманию.

Они неожиданно оба натянуто рассмеялись. Кру-Бе – немного удивившись вдруг оборвавшемуся неприятному разговору, Лукин – с удовольствием. Малюсеньким удовольствием оттого, что Кру-Бе наверняка «прослушал» и его гневную тираду, сказанную про себя, оттого, что они думали, оказывается, об одном и том же, оттого, что нашёл в себе силы остановиться, а ещё оттого, что только теперь почувствовал, что бот взлетел и резервация остаётся позади.