– Однако больше не встретимся, – вздохнул я. – Расставшись со мной, вы отправитесь вдоль тока времени вспять, в прошлое, и потому этот раз для вас первый, а для меня, как ни жаль, станет последним. При первой встрече ты сказала: «Добро пожаловать! Для нас нет радости большей, чем радость встречи с тобой, Севериан», – а перед расставанием погрустнела. Я это прекрасно помню – я все помню великолепно, как тебе некогда было известно. К примеру, как ты перед взлетом помахала с борта вашего корабля мне, оставшемуся на крыше замка Бальдандерса под проливным дождем.
– Памятью сродни твоей может похвастать лишь Оссипаго, – прошептала Фамулим, – но этой встречи я не забуду.
– Значит, настал мой черед сказать «добро пожаловать»… и мой черед тосковать: ведь нас ждет разлука. Я знаю вас уже больше десяти лет и знаю, что жуткие лица под этими масками тоже всего лишь маски – в день первой встречи Фамулим сняла и ту и другую, и уже не впервые, хотя тогда я этого еще не понимал. Знаю, что Оссипаго – машина, но не такая ловкая, проворная, как Сидеро; он ведь, сдается мне, тоже машина, а не человек…
– Его имя означает «железо», – впервые подал голос Оссипаго. – Правда, лично я с ним незнаком.
– А твое означает «растящий кости». Ты заботился о Барбате и Фамулим в детстве, присматривал, чтобы они были сыты и ухожены, и с тех пор остаешься при них. Об этом мне как-то рассказывала Фамулим.
– Вот мы и пришли, – объявил Барбат, распахнув передо мной дверь.
В детстве нам представляется, будто любая неотворенная дверь может вести к чуду, в края, непохожие ни на одно из знакомых мест. Отчего? Оттого, что в детстве нередко так и случается: не знающий ничего, кроме родного дома, малыш приходит в восторг от всего нового, тогда как взрослому новизна привычна. Когда я был всего лишь мальчишкой, дверь одного мавзолея казалась мне вратами в сказку, и, переступая порог, я отнюдь не разочаровывался. Здесь, на корабле, не ведая о нем ничего, я вновь стал ребенком, для которого все вокруг внове.
Покои, куда ввел меня Барбат, оказались для взрослого Севериана – Автарха Севериана, обладателя всего жизненного опыта Теклы, и прежнего Автарха, и еще доброй сотни самых разных людей – чудом не меньшим, чем в детские годы тот мавзолей. Тут крайне велик соблазн написать, будто я переступил границу подводного царства, но это было не так. Скорее, мы словно бы погрузились… не в воду, но в некую иную жидкость, являвшую собой точно такой же другой мир, как глубины морские в отношении Урд, хотя, может статься, нас и впрямь со всех сторон окружила вода, однако ж настолько холодная, что в любом из озер Содружества немедля застыла бы льдом.
Полагаю, такое впечатление создавал свет – свет, ледяной ветер, гулявший по залу, чудом не замерзая на лету, да множество самых разных цветов, нежнейших оттенков зеленого, плавно переходящего где в черный, где в синий: виридиан, берилл, аквамарин с вкраплениями мрачновато, тускло поблескивавшего золота и пожелтевшей от времени слоновой кости.
Меблировка покоев нисколько не походила на мебель в нашем, человеческом понимании. Составляли ее пестрые плиты, с виду будто бы каменные, но проминающиеся, если ткнуть пальцем, косо прислоненные к стенам и в беспорядке разбросанные по полу. С потолка лохмотьями свисало множество разнокалиберных лент, столь легких, что при едва ощутимом притяжении корабля они, казалось, вовсе не нуждались в каких-либо креплениях. Насколько я мог судить, воздух в покоях был так же сух, как и в коридоре, однако в лицо хлестнуло мельчайшей, призрачной ледяной моросью.
– Это странное место и служит вам апартаментами? – спросил я Барбата.
Барбат кивнул и снял маски одну за другой. Под масками оказалось прежнее, некогда довольно красивое, до боли знакомое нечеловеческое лицо.
– Мы видели покои, что строят твои собратья. Нам в них неуютно не меньше, чем тебе, вне всяких сомнений, здесь, а поскольку нас трое…
– Двое, – поправил его Оссипаго. – Мне все равно.
– Нет, я ничуть не в обиде, я восхищен! Увидеть, как вы живете, когда у вас есть возможность устроиться на свой, привычный манер, для меня великая честь!
Избавившись от фальшивого человеческого лица, Фамулим сняла и другое, личину неведомого глазастого чудища с полной пастью игольно-острых зубов, и я (в последний, как полагал, раз) увидел ее подлинную красоту богини, не рожденной от женщины.
– Вот видишь, Барбат, как быстро выяснилось, что этот несчастный народ, с которым нам предстоит познакомиться, даже не подозревающий о вещах, нам хорошо известных, способны на высшую степень учтивости, будучи гостями!
Вдумавшись в смысл ее слов, я наверняка не сдержал бы улыбки, однако все мое внимание было поглощено осмотром необычайной каюты.
– Еще мне известно, – наконец сказал я, – что ваша раса сотворена иерограмматами по образцу и подобию расы, когда-то сотворившей их самих. Теперь же я вижу – вернее, полагаю, будто вижу: в прошлом вы были обитателями озер и речных омутов, «келпи», как говорят у нас в деревнях.
– На нашей родине, – ответил Барбат, – жизнь, как и у вас, зародилась в морях. Но отголосков сего давнего, туманного прошлого в устройстве наших жилищ не больше, чем в ваших жилищах – памяти о деревьях, по ветвям которых скакали твои прародители.
– Не рано ли затевать ссоры? – пророкотал Оссипаго, так и не снявший маски (наверное, оттого, что ему маскарад не доставлял никаких неудобств: правду сказать, без маски я его не видел ни разу).
– Он прав, Барбат, – пропела Фамулим и обратилась ко мне. – Ты, Севериан, покидаешь свой мир. Мы трое, подобно тебе, покидаем свой. Мы поднимаемся вверх против течения времени, тебя же ток времени несет вниз. Потому мы с тобою и здесь, на борту этого корабля. Для тебя годы дружбы с нами, годы наших напутствий уже позади, а для нас только начинаются. И начнем мы их, Автарх, вот с какого совета. Для спасения солнца вашей расы необходимо только одно: ты должен послужить Цадкиэлю.
– Кто это, и каким образом я должен ему послужить? – спросил я. – Я о нем никогда ничего не слышал.
– Что вовсе неудивительно, – хмыкнул Барбат, – поскольку Фамулим не следовало называть тебе этого имени. Больше мы им не воспользуемся. Однако он – особа, упомянутая Фамулим, – судья, назначенный разбирать твое дело. Как и следовало ожидать, он иерограммат. Что тебе известно об иерограмматах?
– Немногое, помимо того, что они ваши повелители.
– Тогда твои знания воистину ничтожны: даже это неверно. Вы называете нас иеродулами, но слово это не наше, а ваше, так же, как и слова «Барбат», «Фамулим» и «Оссипаго», выбранные нами, во-первых, за необычность, а во-вторых, потому, что описывают нас лучше любых других ваших слов. Знаешь ли ты, что означает слово «иеродулы» – слово из твоего же собственного языка?
– Я знаю, что вы – существа, принадлежащие к этому мирозданию, созданные обитателями следующей вселенной, дабы служить им здесь. А служба, порученная вам ими, заключена в формировании нашей расы, людей, кровных родичей тех, кто создал их в эпоху предыдущего творения.
– «Иеродулы», – переливчатой трелью отозвалась Фамулим, – сиречь «священные рабы». Как же мы можем считаться священными, если не служим Предвечному? Он – наш «владыка» и только он.
– Ты ведь командовал армиями, Севериан, – добавил Барбат. – Ты царь, герой – или, по крайней мере, был таковым, пока не оставил свой мир. Впрочем, возможно, на трон ты еще вернешься, если не выдержишь испытания. Так вот, кто-кто, а ты должен знать: солдат служит вовсе не поставленному над ним офицеру – точнее сказать, должен служить не ему. Солдат служит своему роду, своему племени, а от офицера лишь получает команды.
– Понимаю, – согласно кивнул я. – Значит, иерограмматы – ваши офицеры. Возможно, вам еще неизвестно, что вместе с верховной властью я унаследовал память предшественника и знаю, что он пробовал выдержать предстоящее мне испытание, но не сумел. И мне все это время казалось, что обошлись с ним, вернув его, лишенного мужской силы, назад, глядеть, как Урд с каждым днем приходит в упадок, и держать за все это ответ, сознавая: это он, он пустил прахом единственную возможность исправить положение к лучшему, крайне жестоко.
