Грудь Сидеро сомкнулась, и я, упершись ладонями в полости плеч, принялся пропихивать ноги в его ноги, точно в штанины брюк. Дело шло туговато. Имей я возможность чуть дольше задержаться снаружи, сбросил бы и сапоги, и тогда все вышло бы гораздо проще, а сейчас… Казалось, обе лодыжки уже потрескались.

– У тебя нет на меня никаких прав!

– Есть, и еще как. Ты сделан, чтоб защищать людей, а кто я, если не человек, нуждающийся в защите? Хлопанье крыльев слышишь? И хочешь сказать, будто подобные создания, вольно порхающие по всему кораблю – это в порядке вещей?

– Они выпустили на свободу аппортов.

– Кто «они»?

Здоровая нога, наконец, распрямилась. С хромой должно было получиться проще, так как ее мышцы изрядно усохли, но пропихнуть ступню в сочленение не хватало сил.

– Рыскуны.

Меня свернуло клубком, так что колено уперлось в грудь. Сидеро сел, а затем поднялся на ноги, и в этом положении мне удалось выпрямить вторую, хромую ногу. После этого моя левая рука проскользнула в руку Сидеро как по маслу, и правая вошла в его правую с той же легкостью, но оказалась снаружи: остатки брассарда прикрыли только плечо.

– Вот, так-то лучше, – сказал я. – Подожди малость…

Однако Сидеро немедля ринулся наверх, одолевая разом по три ступени.

Я остановился, развернулся и снова направился вниз.

– За это я непременно тебя убью.

– За то, что я хочу подобрать нож с пистолетом? По-моему, не стоит: они могут нам пригодиться.

Нагнувшись, я подобрал оружие, так что нож оказался в правой руке, моей собственной, а пистолетом мы с Сидеро вооружились, можно сказать, сообща. Поясной ремень едва не провалился сквозь решетку настила, но я без труда подхватил его, вдел в ножны и кобуру и туго – пальца не просунуть – затянул на талии Сидеро.

– Вон из меня!

Я застегнул плащ, наброшенный на его плечи.

– Возможно, ты не поверишь, но во мне тоже люди живут, и немало. И это вполне может приносить радость, не говоря уж о пользе. Поскольку я здесь, внутри, у нас есть правая рука. Ты говоришь, что предан кораблю. Я тоже. Зачем же нам с тобой…

Из мутных клубов тумана к нам, вниз, спикировало столь же туманное, бледное существо. Невероятно огромные крылья, прозрачные, словно у насекомого, но куда гибче крыльев летучей мыши, сомкнулись вокруг площадки – вокруг нас, – будто занавеси катафалка.

Внезапно я обнаружил, что снова слышу. Должно быть, Сидеро привел в действие устройства, передававшие звук из его ушей в мои, а может, просто, отвлекшись, позабыл отключить их вовремя. Как бы там ни было, по ушам плетью хлестнул посвист ветра, поднятого взмахом титанических призрачных крыльев. Наверное, точно так же зашипела бы тысяча добела раскаленных клинков, погруженных в бадью с водой.

Вскинув неизвестно как оказавшийся в руке пистолет, я принялся озираться в поисках хоть какой-нибудь цели – головы или лапы. Отыскать достойную цель мне так и не удалось, однако чья-то рука – а может, лапа, а то и щупальце – обхватив мои ноги, подняла нас с Сидеро вверх, словно ребенок куклу. Тогда я выстрелил наугад. Увы, прореха, появившаяся в титанических крыльях, оказалась до смешного крохотной: я бы и вовсе ее не заметил, если б не узкая, дочерна обгоревшая кайма по краям.

Ударившись коленями о перила, я в тот же миг выстрелил снова. Ноздри защекотал запах гари.

Казалось, выстрел опалил мою собственную руку. От боли я вскрикнул. Тем временем Сидеро вступил в схватку с крылатым созданием без моей воли. В руке он держал охотничий нож, и мне на миг сделалось страшно: что, если он отсек мне руку, а эту жгучую боль порождает пот, заливающий рану? Еще миг, и я выстрелил бы в него, но вовремя сообразил, что его рука – продолжение моей собственной.

Словно вновь оказавшийся в жуткой власти «Революционера», я бился, насмерть бился с самим собой, больше не понимая, кто я – Севериан ли, Сидеро, Текла при жизни или Текла в посмертии. Нас закружило, перевернуло вниз головой…

…и мы рухнули вниз.

Ужаса, овладевшего мной в этот миг, не описать словами. Умом-то я понимал: падать здесь, на борту корабля, можно лишь крайне медленно, и даже смутно помнил, что на нижних ярусах полет вниз ничуть не убыстрится, однако свист в ушах становился все громче и громче, стена воздушной шахты утратила четкость, слилась в бесконечную мутно-серую полосу.

Да ведь все это было сном, просто сном… но сколь странным! Сначала я взошел на борт огромного корабля о множестве палуб со всех сторон, затем влез в нутро металлического человека… но вот наконец-то проснулся. Проснулся на ледяном склоне горы в окрестностях Тракса, увидел над собой, в вышине, пару звезд и, полусонный, вообразил, будто это глаза.

А рука? Очевидно, во сне я придвинулся правым плечом слишком близко к костру… но никакого костра рядом не оказалось. Значит, жжется не пламя – стужа, а туда, где земля помягче, меня перетащила Валерия.

А этот звон? Звонит колокол, самый большой, басовитый из колоколов Колокольной Башни. Среди ночи Колокольная Башня взвилась в небеса верхом на столбе пламени, а к рассвету опустилась на землю невдалеке от Ациса. Теперь бронзовая глотка огромного колокола орет, орет на скалы, и скалы, дрожа, откликаются на его крик гулким эхом…

Хотя нет, это же Доркас в кулисах включила запись «За сценой басовито, гулко звонят колокола»… А произнес ли я свою финальную реплику? «В будущем, как давно было сказано, с гибелью Старого Солнца погибнет и Урд. Но из ее могилы восстанут чудовища, новые люди и Новое Солнце. Старая Урд расцветет, словно бабочка, сбросившая высохший кокон, и Новая Урд будет названа именем Ушас»… Пафоса-то, пафоса!.. Пророк уходит.

За кулисами ждет крылатая женщина из книги Отца Инире. Увидев меня, она всего раз, формально хлопает в ладоши, точно высокородная дама, подзывающая горничную. Едва ладони ее размыкаются после хлопка, меж ними вспыхивает жаркий, жгучий белый огонек, и мне кажется, будто огонек этот – мое лицо, а мое лицо – лишь обращенная к нему маска.

– Найди нового…

Это прежний Автарх, живущий в моем сознании, но крайне редко подающий голос.

– Найди нового, – шепчет он, едва шевеля моими вспухшими губами.

Дюжина судорожных, прерывистых вдохов – и только потом я понимаю, о чем он. Настало время отдать это тело смерти. Настало время нам всем – и Севериану, и Текле, и ему самому, и всем прочим, стоящим в его тени – шагнуть вперед, в свою очередь уходя в тень. Настало время найти кого-то еще.

Он лежал между двух огромных машин, сплошь в брызгах какой-то темной смазки. Едва не упав, я склонился к нему, раскрыл было рот, дабы объяснить, что он должен сделать…

Увы, он был безнадежно мертв: обезображенная шрамом щека холодна на ощупь, иссохшая нога сломана, да так, что обломок кости сквозь кожу торчит… Оставалось одно – опустить ему веки.

Шаги. Торопливые, частые. Кто-то спешил ко мне. Не успел частый топот утихнуть, кто-то еще, склонившись надо мной, подсунул ладонь под затылок, помог приподнять голову. В полумраке блеснули огоньки его глаз, от буйной шевелюры и бороды повеяло мускусом. Свободной рукой незнакомец поднес к моим губам чашку.

В надежде, что это вино, я сделал глоток. Нет, в чашке оказалась вода, но прохладная, чистая, вкуснее любого вина.

Тут надо мною раздался звучный, грудной женский голос:

– Севериан!

Возле меня опустился на корточки рослый, крепкий матрос. Не заговори он снова, я бы и не подумал, что это женщина и голос принадлежит ей.

– Похоже, с тобою порядок. А то мы… а то я боялась…

Осекшись, она поцеловала меня. Обросший космами незнакомец тоже поцеловал нас обоих, и если его поцелуй завершился немедля, то ее оказался столь затяжным, что я едва не задохнулся.

– Гунни, – пробормотал я, когда она, наконец, отпустила меня.

– Ну? Как себя чувствуешь? Мы уж боялись, что ты умрешь.

– Умру непременно, как же без этого.