Однако, пожар неожиданно вспыхнул в Петрограде. Позвали друзья – Троцкий и Бухарин. Пришлось мчаться туда.

Вместо прокламаций нужда оказалась в статьях. Теоретических, осмысляющих суть катаклизма: Россия мнилась фитилем, подложенным к главной пороховой бочке – Европе. Мешало незнание языка. Приходилось писать по-немецки. В редакции "Правды" с ним всегда работало два-три переводчика.

Когда из Берлина сообщили: и у нас назревают события, – был послан с заданием: "поднять и разжечь!". Рот фронт. Вир зинд партайзольдатен. Москва нас поддержит...

Для поддержки Москва бросила Тухачевского с целой армией. Правда, идти тому надо было через Польшу. Поэтому приказ командарма кончался словами: "Даешь Варшаву! Даешь Берлин!"

Однако, получилось неважно: поляки во главе с Пилсудским разбили армию, одна кавдивизия даже залетела в Восточную Пруссию, где и сдалась в плен.

Когда восстание в Берлине было подавлено, пришлось возвращаться в Москву ни с чем. Снова редакция "Правды". Снова статьи. Но теперь против вчерашних друзей. "Вырвем змеиное жало у Троцкого! Никакой пощады двурушникам!"... Очень любопытно.

Когда подоспели процессы 37-го года, замели и Радека. На первом же допросе он сказал следователям:

– Да вы что? Разве так фальсифицируют! Что тут у вас Бухарин и Серебряков лепечут? А мои признания – разве это признания! Давайте я вам их сам напишу. Круче надо, круче: да, да, собирались убить, взорвать, продать англичанам и японцам... Вот теперь лучше!

Когда трибунал всем объявил расстрел, а ему десятку, Радек уходил из зала подпрыгивая и улыбаясь. Он считал, что выкрутился и тут.

Радовался он рано. Его расстреляли в лагере. Сколько дней он выгодал, не знает никто.

Сейчас пишут: "Была уничтожена железная когорта".

Все правильно. Когорта. Только насчет "железная" мнения историков расходятся.

Однажды к командарму-один Буденному привели пленного.

– В овсах захватили, – доложил комэска. – Еле дышал. Снаряд около него разорвался. Слова не вытянешь.

Пурпурный мак цвел вокруг коней, ветер клонил девственную рожь. Солнце катилось, как отрубленная голова. Пленный от ужаса еле дышал.

– Обшарить его!

Из кармана вытащили удостоверение.

– Бабель, – прочитали бойцы. – Из дивизионной газеты. Писарь у Павлюченко. Свой.

На пленного полили водой. Он раскрыл глаза, вытащил из кармана очки и замычал.

– На писаря он, четырехглазый, конечно похож, – рассуждал командарм. – А вдруг шпион? Может его на всякий случай?.. Революция чистеньких не любит... Ну, да ладно, пусть живет. Колесников, веди в бригаду!

Он закурил. Конный казак с развернутым знаменем стал впереди лавы. Колесников тронул жеребца. Рука у комбригады была на перевязи. Она лежала у него на груди, как младенец.

В наготе полей поднялись первые дома Кракова.

– К вечеру возьмем, – сказал Буденный.

Краков не взяли. Разбитые под Варшавой армии отступали, как отступала наполеоновская гвардия. Вместо зимнего снега убитых покрывала июльская пыль.

Об этом всем писарь написал потом книгу. Он написал о девственной ржи, отрубленной голове солнца и нищете галицийских деревень. Заодно он написал, как расстреливали пленных поляков и как, останавливаясь на постой, рубили шашками хозяйским гусям шеи.

– Клевета! – заявил командарм-один, прочитав книгу.

Это он повторил в двух газетных статьях.

Бабелю статьи вышли боком. Его могилу ищут до сих пор.

Когда в 17-м году революционные матросы взяли в свои руки власть на Черноморском флоте, они первым делом решили поставить на свое место командующего флотом Колчака.

– Пускай саблю сдаст, – решил комитет. – Все равно она у него в шкафу висит. Надо будет на парад надеть, выдадим под расписку.

Сабля была не простая – Георгиевская. Ее Колчак получил за мужество при обороне Порт-Артура.

Когда явились забирать саблю, Александр Васильевич, вышел на палубу, поцеловал саблю и бросил ее в море.

– Ну, надо же до чего он чувствительный! – обиделись матросы. – Раз так, мы ему хвост прижмем.

Прижать не успели. Адмирал направил в Петроград Временному правительству телеграмму: "...считаю себя настолько оскорбленным, что командовать таким флотом считаю ниже своего достоинства".

– Без работы не останусь, – рассуждал Колчак. В начале службы он плавал в тропических морях, а затем с кучкой храбрецов отправился на лодке в Ледовитый океан искать пропавшую экспедицию барона Толя. Следы экспедиции нашлись на заснеженном острове Беннета.

– Они погибли, – доложил, вернувшись Колчак. За этот поиск Географическое общество наградило его большой золотой медалью.

Но ни капитану ни географу работы не было. Пришлось работать инженером на железной дороге в Манчжурии.

Миловидная Аннушка познакомилась с ним еще до того, в Петербурге. Влюбилась, но в суете – балы, танцы – неожиданно для себя вышла замуж за его товарища Тиморева. Товарищ быстро делал карьеру. Адмиралом он остался и при большевиках.

– Надо навести порядок на Тихоокеанском флоте, – сказали ему в Совнаркоме. – Там, говорят, все корабли разбежались, остался один кривоносый сторожевик. Съездили бы, проинспектировали.

– Поедем со мной, Аня?

Впрочем, есть подозрение, что Анна Васильевна сама напросилась в поездку.

Когда поезд пришел на станцию Карымская, что под Читой, в адмиральском салоне пили чай.

– Знаешь, я приказала вынести мой чемодан на перрон. И взяла билет на Мукден, – сказала жена ошеломленному мужу. – Прости, я люблю другого!

– Легкомысленная женщина! И это я, с ней, столько лет! – бормотал адмирал, глядя в окно, как уплывает вокзал.

Насчет легкомысленной женщины, он поторопился.

После расстрела Романовых, Колчаку предложили стать Верховным правителем России. Адмирал без колебаний согласился. Он не учел одного: гражданская война, это не война с Японией или Германией, а восставшая Сибирь, это пострашнее тропического океана или ледяной Арктики.

Весь 19-й год по Великой Сибирской магистрали, как волны, двигались, то на запад, то на восток эшелоны с войсками. Брели остатки Белой армии, катили в теплушках чешские легионеры, затевали бои казаки и партизаны, наступала Красная армия. На дальних путях, то на одной то на другой станции, в кольце караула, стоял обшитый красным деревом вагон "главковерха". Анна Васильевна среди ночи приносила крепкий до черноты чай.

– Ну, как? – тревожно спрашивала она.

Александр Васильевич молча вертел ложечкой в стакане. Он не говорил, что Антанта их бросила, что казачьи части разбегаются, что хитрые чехи ради того, чтобы покинуть Россию, готовы на все. Не говорил, сколько приказов "расстрелять", "расформировать", "выпороть публично" подписал. Все грабили всех и каждый отнимал жизнь у каждого.

Под утро ему снился остров Беннета, снег и предсмертное письмо Толя.

В Иркутске чехи провернули выгодную сделочку. Иркутский ревком разрешил их эшелонам беспрепятственно проследовать на Владивосток, а они за это выдали ему Колчака.

– Скоро будем дома, у камелька! – радовались легионеры. – Адмирала увели?

– Увели.

– Вот и отлично.

Его посадили в тюрьму. В тот же день туда явилась Анна Васильевна.

– Заточите меня вместе с ним!

Их посадили в одиночные камеры на одном этаже. Когда адмирала вели на допрос, она узнавала по шагам: "Это он!"

Его расстреляли в ночь на 7 февраля 1920 года на берегу промерзшей до дна речки Знаменка.

– Камеру освободите, больше вам здесь делать нечего, – сказали Анне Васильевне.

Всю дальнейшую жизнь она провела в нищете и в лагерях. В 50-х освободили. Сказали: "Держали Вас, как выяснилось, ни за что". Но жить разрешили только в маленьких городах. Никаких Москва, Ленинград.