Ровно в шесть тридцать в бунгало Валери Лоун раздался звонок, и она поспешно прошла в прихожую. (От персональной горничной Валери отказалась. «В этом отеле ко мне относятся с огромным вниманием, так что отельной горничной вполне достаточно, Артур. Спасибо за заботу.») Она открыла дверь и поначалу не узнала его. Но для нее в этом мире был только один такой; лишь один мужчина столь высокий, столь элегантный и столь выдержанный.

Годы ничуть его не состарили. Он остался таким же, как раньше. Идеальная прическа, ни морщинки там, где ее не было прежде, и улыбка – та же нежная, широкая улыбка – о да, все та же, неизменная. Ему не было нужды представать перед ней в мягком фильтрованном свете. Для Валери Лоун он был таким же, как всегда.

Красоту каждый видит по-своему…

Эмери Ромито посмотрел сквозь прошлое, сквозь все пустые годы – и увидел свою женщину. Когда-то было золото, и ртуть, и мягкий шепот в ночи, и хрусталь, и вода вкусная как «шабли», и бархат, и плюмаж из перьев экзотических птиц… А теперь лишь артрит, затрудненное дыхание, испарина и нервозность, засохший ромовый десерт и крики детей, доносящиеся из тумана, и кто-то очень темный и голодный, постоянно подкрадывающийся к нему.

Но сейчас происходило только сейчас. И он оплакивал все дни, которые умирали без радости. Сейчас надежда пела в нем свою песню, в мечтах, в те ночи, когда, не в силах выносить жару, он уходил посидеть на берегу океана. Далеко-далеко, за границей огней парка развлечений на Лик-Пирсе, за пределами ночных огней песня эта взлетала на фоне темных звезд и темного неба. Но ни разу не была услышана. Затем тремоло и, наконец, вздох в безмолвном вакууме отчаяния, где звук можно услышать, лишь ударяя предметом о предмет. И в этом нигде для Эмери Ромито не было ничего.

– Здравствуй, Вал…

Разорвите одиночество, порвите его в клочки, и вы увидите, как кровь нужды бьет густым, бледным потоком.

Пусть же горны протрубят свое послание в сумасшедшем ритме.

Превратите женщину со всем ее грузом прожитых лет в юного сорванца с раскосыми глазами. Очистите как артишок покрытое шрамами сердце утраченной мечты – и вы окажетесь в центре пульсирующего золотого света, у которого есть имя. Она смотрела сквозь все прошедшие годы и дни, и видела его, стоявшего рядом с ней, и она не могла не заплакать.

Он вошел, и она обмякла в его обьятиях.

Слезы ее были беззвучными, полными отчаяния, перехватывавшими горло, они лишили ее сил. Он закрыл за собой дверь и привлек Валери к себе. Хоть он и съежился, но не в ее руках, не в ее глазах. Он по-прежнему был высоким, нежным Эмери с шелковым и мягким голосом. Погруженная в вечность его любви, она избавлялась от теней, пришедших поглотить ее, и знала, что теперь, именно теперь она будет жить. Валери произнесла его имя сто раз за секунду.

В этот вечер и ее имя произносилось сотню раз за секунду, но когда она стояла под громом аплодисментов, – впервые за восемнадцать лет – она не плакала. С ней рядом стоял Эмери Ромито, и, вставая, она держала его за руку.

И там был Фред Хэнди вместе с девушкой по имени Рэнди, с которой он познакомился в офисе днем. И там был Артур Круз – один. И он улыбался. Он ликовал. Он излучал тепло, окутывавшее Валери Лоун и всех добрых людей, которые никогда ее не забывали. И там был Спенсер Лихтман с мисс Американские Авиалинии, плюс девица с оранжевыми волосами и выдающимися, словно надутыми, формами, снимающаяся в фильме Джозефа Левина «Мачо и Девственные Весталки». («Будет куда как проще убедить публику в том, что она и есть мачо, чем выдать ее за девственницу», – пробормотал Хэнди, когда они прошли в лобби отеля «Амбассадор».) «Валери Лоун!» – кричали гости. Валери Лоун. А она стояла, держа Ромито за руку, и мечта снова стала реальностью.

Как змея Лаоокоона, пожирающая собственный хвост.

Уроборос в Городе Клоунов.

На следующий день Джон Д. Ф. Блэк привез переписанные страницы сценария.

Сцены с участием Валери были великолепны. Блэк попросил представить его Валери Лоун, и Фред отвез его в Беверли Хиллз, где Валери осторожно пыталась загореть. Это было впервые за много лет, когда она исполняла этот почти религиозный голливудский акт, прожариваясь во фритюре. Она встала, чтобы познакомиться с Блэком, высоким обаятельным мужчиной с внешностью актера. За несколько минут он полностью очаровал ее, сказав, что с удовольствием писал для нее сцены, что это именно то, что она всегда делала лучше всего в своих самых знаменитых фильмах, что они дадут ей возможность углубить и расцветить роль, и что он знал: она будет великолепна. Она спросила, присутствует ли он на площадке во время съемок. Блэк посмотрел на Хэнди. Хэнди отвернулся. Блэк пожал плечами и сказал, что не знает, у него назначена встреча в другом месте. Но Валери Лоун знала, что правила Голливуда не изменились – во всяком случае, не до такой же степени, и что сценарист был и остался наемным работягой. Когда сценарий дописан, он перестает быть собственностью автора. Его передают Продюсеру, и Режиссеру, и Директору картины, и Актерам, а Сценариста уже никто не хочет видеть.

– Я бы хотела, чтобы мистер Блэк находился на площадке во время съемок, мистер Хэнди, – сказала она Фреду. – Если Артур не возражает.

Фред кивнул, сказав, что займется этим, и Джон Блэк наклонился, взял ладонь Валери и изящно ее поцеловал.

– Я люблю вас, – сказал он.

Вечером того же дня Артур и Фред привезли Валери в телестудию одиннадцатого канала на Бульваре Сансет, и устроились за кулисами, пока Валери готовилась к своему полноцветному интервью на камеру в прямом эфире. Интервью с Аделой Седдон, маркизой де Злоба, женским аналогом Джо Пайна, существом с раздвоенным змеиным языком. Ее передачи смотрели миллионы, и миллионы же ее ненавидели.

Колебавшиеся избиратели узнавали о своих политических предпочтениях из ее шоу.

Если она вставала за что-то, ее зрители неизменно поднимались против этого. Если бы она выступила в защиту Материнства, Яблочного Пирога и Американского образа жизни, десятки тысяч людей мгновенно подняли бы знамена Женоненавистничества, Макробиотики и Расизма. Она была легавой сучкой, ведьмой, змеюкой, всегда готовой отпустить злобную шуточку или вцепиться в яремную вену собеседника. Под взлохмаченными рыжевато-карамельными волосами ее лицо попеременно напоминало то физиономию тубиста, то морду призовой кобылы, впервые столкнувшейся с лезвием мясника. Она была замужем шесть раз, развелась пять раз, в последнее время одинока, ненавидит, когда к ней прикасаются, и, по слухам, давно сошла с ума от бесконечной мастурбации. И ринопластика ей не совсем удалась.

Валери нервничала, что было вполне ожидаемо.

– Я никогда ее не видела, Артур. Работая в закусочной, по вечерам, ты же понимаешь, у меня не было возможности ее увидеть.

Хэнди, который считал, что привезти Валери к этой Седдон было чистым безумием, добавил:

– Увидеть значит поверить.

Валери посмотрела на него. Озабоченность читалась даже под слоем грима на ее лице. Она выглядела хорошо, гораздо моложе, чем прежде, помолодев после торжественного приема в «Амбассадоре». (В этом помогли Righteous Brothers. Они спустились в зал и спели в ее честь «Милая моя», обращаясь напрямую к ней.)

– Вы не слишком высокого мнения о ней, мистер Хэнди?

Хэнди устало выдохнул.

– Она очаровательна, как акробат в полиомиелитном отделении. Королева Деревенщин. Тотальная Мещанка. Слегка подогретая Смерть. Болячка на ж…

Круз оборвал его.

– Обойдемся без длинных списков, Фред. Сегодня я уже получил один такой от тебя. Не забыл?

– День был долгим, Артур.

– Расслабься, окей? Адела звонила мне днем, спрашивала о Валери. Обещала вести себя пристойно. Очень пристойно. Она всю жизнь была поклонницей Валери. Мы добрый час с ней говорили. Она хочет, чтобы интервью вышло милым.

Хэнди поморщился как от зубной боли.

– Не верю. Эта мадам отправила бы родную бабушку в Освенцим, если бы это подняло рейтинг ее шоу.