Поколение молодых, не питавших никакого уважения к корням и наследию прошлого. Никакого уважения к возрасту. Время работало против Валерии Лоун. Так же, как это было двадцать лет назад.

Простой истиной было то, что Валери Лоун была приговорена не из-за отсутствия таланта – хотя талант в этой ситуации очень бы не повредил, и не из-за слабости характера – хотя более жесткая личность могла бы помочь ей пройти через все штормы, не из-за менявшихся течений в киноиндустрии – но всем этим вместе взятым, плюс Судьба и Время. Но в основном – Время. Она, попросту говоря, не была единым целым со своим миром. Просто Вселенная решила проявить интерес к Валери Лоун.

По большей части, Вселенной бывает наплевать. Но к отдельным людям время от времени Вселенная проявляет сочувствие. Внезапно Вселенная чувствует потребность поддержать и согреть. А катастрофы, обрушивающиеся на этих «избранников Судьбы» являются лишь доказательством того, как неуклюжа Вселенная и как безумен Бог.

Было бы гораздо лучше, если бы Вселенная предоставила Валери ее собственной жизни. Но Она этого не сделала; Она скомбинировала все элементы, чтобы в ходе случайной встречи усыпать ее путь розами.

Для Валери Лоун в неуклюжей и сострадательной Вселенной путь этот оказывался усыпанным битым стеклом и мертвыми птицами.

Вселенная откликнулась ноткой цинизма, почти неслышно прозвучавшей во всех этих блонд-серферов из массовки… Вселенная притупила восприятие Валери киноиндустрии, какой она стала… Вселенная накачала Артура Круза адреналином в ту секунду, когда паренек-блондин отпустил свою грубую ремарку… и Вселенная в своей обычной невинной манере полагала, что облагодетельствовала Валери Лоун.

Но, конечно же, нет.

Это должно было стать небольшим инцидентом, от которого у нее закипела бы кровь и свернулись в тугой узел нервы, инцидентом настолько малым, насколько возможно, но он бы сработал на усталось металла, на эрозию и ржавчину. И потому, когда наступит нужный момент и когда необходимым станет оптимум эффективности… Валери Лоун будет снова отбрасывать к этому мгновению, к этой грубой шутке, к этой отвратительной сцене, что и станет той слабостью, которая должна будет ее погубить.

С этой минуты Валери Лоун пожирала ее собственная тень. Противопоставить этому ничего было нельзя – даже если чудесная, прекрасная Вселенная решила позаботиться о Валери.

Вселенная, где правит безумный Бог, которого тоже пожирает его собственная тень.

Валери Лоун бросилась к выходу…

Через площадку озвучки, наружу, вдоль по студийной улице, через Филадельфию 1910-го, мимо дворца развлечений Кубла Хана, вокруг марсианского города из песка, и потом к Будапешту периода восстания (где кастрированные красные танки до сих пор валялись пьяные от коктейлей Молотова), и через Колодцы Тени – прямо в изжаренную солнцем прерию, где ее поджидала шахта Анаконды номер Три.

Она ринулась во тьму Анаконды и оказалась в самом центре Катастрофы на Шахте в Спрингхилле. Внутри и снаружи все было абсолютно реальным.

Артур Круз и Джеймс Кенканнон бежали за ней.

У входа в пещеру Круз остановил Кенканнона.

– Позволь мне, Джим.

Кенканнон кивнул и медленно отошел в сторону, где вытащил трубку, которую принялся прочищать ершиком, который он достал из кармана рубашки.

Артур Круз вошел в пасть покрытой мхом пещеры. Там он стоял молча, пытаясь услышать звуки скорби – или безумия. Но он не услышал ничего. Пещера была глубиной в десять-пятнадцать футов, но могла бы быть самым глубоким колодцем в дантовом аде. Когда глаза Круза привыкли к темноте, он увидел ее. Она стояла, прислонившись к декорации, представлявшей скалу.

Валери попыталась спрятаться, когда он двинулся по направлению к ней.

– Не надо.

Он произнес эти два слова мягко, и она остановилась.

Он подошел к ней, сев на выступ скалы рядом с Валери. Она уже не плакала.

– Он дебил, – сказал Круз.

– Он был прав, – ответила она.

– Он не был прав. Он просто невоспитанный щенок, и я поставил его на место.

– Мне очень жаль.

– «Жаль» здесь не годится. То, что он сделал, было непростительно.

Круз хохотнул:

– То, что сделал я, тоже было непростительно. Теперь в меня вцепятся псы-юристы. – Он хохотнул громче. – Но оно того стоило.

– Артур, отпусти меня.

– Не хочу и слышать об этом.

– Но я должна это сказать. Пожалуйста. Отпусти меня. Из этого ничего не выйдет.

– Выйдет. Обязано выйти.

Она смотрела на него сквозь темноту. Его лицо словно утратило все черты. Но она знала, что если могла бы видеть его ясно, то увидела бы, как он напряжен.

– Почему это так важно для тебя?

Он долго молчал, а она ждала, ничего не понимая. В конце концов, он произнес:

– Пожалуйста, позволь мне сделать это для тебя. Я хочу… очень хочу… Чтобы у тебя снова все было хорошо.

– Да, но почему?

Он попытался объясниться, но это не было объяснением.

Это было о боли и восторге. Об одиночестве и открытии радости в кино. О том, каково это – жить без указателей и обретать будущее, которое всегда было для него лишь хобби. О стремлении к успеху. О достижении успеха и понимании, что фильмы подарили ему все – и она была частью этого. Все это не было рациональным объяснением, которое Круз мог бы предложить ей в связной форме. Он жил, прорываясь вверх, и она протянула ему руку. Это было маленькое, крошечное одолжение, и расскажи он ей о нем, она не смогла бы и вспомнить, о чем речь. И не могла бы представить, что эта мелочь сопоставима с тем, что он пытается сделать для нее.

Но по мере того, как год за годом накапливались в памяти Артура Круза, крошечная услуга вырастала в его памяти вне всяких пропорций, и теперь он изо всех сил пытался отплатить Валери Лоун добром за добро.

И затем несколько секунд тишины.

Он слишком долго был на арене. Он не мог бы рассказать ей обо всех этих безымянных и чудесных вещах, в надежде избавить ее от страха. Но даже в его молчании была абсолютная ясность.

Валери коснулась рукой его лица.

– Я попытаюсь, – сказала она.

И когда они вышли на плоскую площадку, по которой к ним бежал Кенканнон, Валери повернулась к Артуру Крузу и произнесла полунасмешливо (как она делала это восемнадцать лет назад):

– Но я не буду сниматься у тебя голой, парнишка.

И, хоть это далось ему нелегко, Круз все-таки сумел улыбнуться.

Тем временем в голове моей все двигалось от Эриха фон Штрохайма до Альфреда Хичкока. Нет, скорее, от Фрица Ланга до Вэла Ньютона. От плохого к худшему.

Я вернулся из Страны Никогда-Никогда и песен черепах и позвонил в офис Артура. Я просто не был готов вернуться в мир шоу-бизнеса сразу после полировки могильных плит на частном кладбище Эмери Ромито. Мне нужно было погрузиться во что-нибудь тихое и спокойное, а этого в студии не найти.

В квартире царила липкая жара. Я разделся и принял душ. С минуту я подумывал над тем, чтобы смыть все мои шмотки в унитаз. Мне казалось, что они заражены плесенью веков – из самой Санта-Моники. Потом я поежился. У меня родилась мысль сдать себя в химчистку – целиком.

– Вот так, Фил, – сказал бы я. – Меня нужно почистить и спалить. «Тебе нужно поспать, Хэнди», – подумал я. Годков этак семьсот.

Рип Ван Винкль, старина Рип, подумал я при новой вспышке сумасшествия, будто знал, что почем. Теперь это, казалось, понял и я: новый бродвейский хит RIP[9]! с Фредом Хэнди в главной роли, где он будет спать как бревно – все семьсот лет прямо перед вашими слезящимися глазами, билеты от $2.25– $4.25 до $6.25 за места в партере у оркестра.

Не слишком-то душ помог восстановить мое душевное здоровье.

Я решил позвонить Джули.

Я проверил график, который выторговал у ее агента, и обнаружил, что они будут выступать с «Хэлло, Долли!» в Питтсбурге, штат Пенсильвания. Набрал операторшу и навешал ей тонны лапши на уши. Вскоре она уже созванивалась с разными добрыми людьми в Пенсильвании, которые – конечно, строго по секрету – сообщили ей, что моя Леди Влажные Ляжки, красотка Джули Глинн, в девичестве Ровена Гликмайер ушла из отеля в город, но операторша 212 в Голливуде, если потребуется, будет всю ночь сидеть у телефона, чтобы свести нас, идеальных образчиков Светлой Американской Любви, вместе. Когда угодно.