Бинты Глаза бойца слезами налиты, Лежит он, напружиненный и белый, А я должна приросшие бинты С него сорвать одним движеньем смелым. Одним движеньем – так учили нас. Одним движеньем – только в этом жалость… Но встретившись со взглядом страшных глаз, Я на движенье это не решалась. На бинт я щедро перекись лила, Стараясь отмочить его без боли. А фельдшерица становилась зла И повторяла: «Горе мне с тобою! Так с каждым церемониться – беда. Да и ему лишь прибавляешь муки». Но раненые метили всегда Попасть в мои медлительные руки. Не надо рвать приросшие бинты, Когда их можно снять почти без боли. Я это поняла, поймешь и ты… Как жалко, что науке доброты Нельзя по книжкам научиться в школе! Запас прочности До сих пор не совсем понимаю, Как же я, и худа, и мала, Сквозь пожары к победному Маю В кирзачах стопудовых дошла. И откуда взялось столько силы Даже в самых слабейших из нас?.. Что гадать! – Был и есть у России Вечной прочности вечный запас. «Я порою себя ощущаю связной…» Я порою себя ощущаю связной Между теми, кто жив И кто отнят войной. И хотя пятилетки бегут Торопясь, Все тесней эта связь, Все прочней эта связь. Я – связная. Пусть грохот сражения стих: Донесеньем из боя Остался мой стих — Из котлов окружений, Пропастей поражений И с великих плацдармов Победных сражений. Я – связная. Бреду в партизанском лесу, От живых Донесенье погибшим несу: «Нет, ничто не забыто, Нет, никто не забыт, Даже тот, Кто в безвестной могиле лежит». «Я ушла из детства в грязную теплушку…» Я ушла из детства в грязную теплушку, В эшелон пехоты, в санитарный взвод. Дальние разрывы слушал и не слушал Ко всему привыкший сорок первый год. Я пришла из школы в блиндажи сырые, От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать», Потому что имя ближе, чем «Россия», Не могла сыскать. «Я родом не из детства – из войны…» Я родом не из детства – из войны. И потому, наверное, дороже, Чем ты, ценю я радость тишины И каждый новый день, что мною прожит. Я родом не из детства – из войны. Раз, пробираясь партизанской тропкой, Я поняла навек, что мы должны Быть добрыми к любой травинке робкой. Я родом не из детства – из войны. И, может, потому незащищенней: Сердца фронтовиков обожжены, А у тебя – шершавые ладони. Я родом не из детства – из войны. Прости меня – в том нет моей вины… «Я курила недолго, давно – на войне…»
Я курила недолго, давно – на войне. (Мал кусочек той жизни, но дорог!) До сих пор почему-то вдруг слышится мне: «Друг, оставь «шестьдесят» или «сорок»!» И нельзя отказаться – даешь докурить. Улыбаясь, болтаешь с бойцами. И какая-то новая крепкая нить Возникала тогда меж сердцами. А за тем, кто дымит, уже жадно следят, Не сумеет и он отказаться, Если кто-нибудь скажет: «Будь другом, солдат!» — И оставит не «сорок», так «двадцать». Было что-то берущее за душу в том, Как делились махрой на привале. Так делились потом и последним бинтом, За товарища жизнь отдавали… И в житейских боях я смогла устоять, Хоть бывало и больно, и тяжко, Потому что со мною делились опять, Как на фронте, последней затяжкой. «Целовались…» Целовались. Плакали И пели. Шли в штыки. И прямо на бегу Девочка в заштопанной шинели Разбросала руки на снегу. Мама! Мама! Я дошла до цели… Но в степи, на волжском берегу, Девочка в заштопанной шинели Разбросала руки на снегу. «Убивали молодость мою…» Убивали молодость мою Из винтовки снайперской, В бою, При бомбежке И при артобстреле… Возвратилась с фронта я домой Раненой, но сильной и прямой — Пусть душа Едва держалась в теле. И опять летели пули вслед: Страшен быт Послевоенных лет — Мне передохнуть Хотя бы малость!.. Не убили Молодость мою, Удержалась где-то на краю, Снова не согнулась, Не сломалась. А потом — Беды безмерной гнет: Смерть твоя… А смерть любого гнет. Только я себя не потеряла. Сердце не состарилось Ничуть, Так же сильно Ударяет в грудь, Ну, а душу я В тиски зажала. И теперь веду Последний бой С годами, С обидами, С судьбой — Не желаю Ничему сдаваться! Почему? Наверно, потому, Что и ныне Сердцу моему Восемнадцать, Только восемнадцать! |
